Девственница - [45]

Конечно, я отнекивалась, мотивируя свой отказ то разлитием желчи, то обморочным состоянием, то головными болями, лишь бы не ходить к мессе. Однако сколько мигреней может быть у женщины в один день? Через неделю после того, как двор переехал в Гринвич, дабы скрыться от городской жары, мою тактику заметили.

— Осторожнее, мадам, — предупредил меня Вильям Сесил в личной беседе. — Времена опасные. Вам надо успокоить королеву.

Совет здравый. Я попросила Марию о личном свидании. Однако, стоило мне войти в ее покои и присесть в глубочайшем реверансе, как я поняла — расположение ее скрылось, как зимнее солнышко, и больше не вернется.

Причина этого была рядом. Около королевы, одетый в черное с головы до пят, стоял маленький человечек с вкрадчивыми манерами, смуглолицый, с глазами-маслинами, жесткими, черными, блестящими.

— Мадам Елизавета, поздоровайтесь с Его Превосходительством Симоном Ренаром, — резко произнесла Мария. — Его прислал ко мне Его Католическое Величество король Испанский.

Я снова сделала реверанс.

Испанский! Ну и ну, этого следовало ожидать. Все те годы, что Мария жила в немилости, единственным ее другом оставался испанский король, племянник ее матери. А теперь Испания устами королевского посланника может потребовать, да и наверняка потребует, платы за эту поддержку.

А разве у испанского короля нет сына? Господи, неужели ветер задул с этой стороны?

А Ренар — Ренар-Лис? Настоящий испанский дон с блестящей черной макушки до гнутых каблуков на тонких кожаных башмаках, в облике — ничего лисьего. Но все равно он лис, если я что-нибудь смыслю в людях. А кто я, если не беззащитная овечка? Однако я должна превзойти его в лисьей хитрости — превзойти их обоих!

— Сестра, я хотела бы, чтоб вы хорошенько обдумали свое поведение при дворе.

Мария умела нагнать страху, благо сама натерпелась его немало. Я должна вместе с ней идти к мессе и прилюдно участвовать в богослужении по римскому обряду. Я рыдала, молила, извивалась, как рыбина на крючке.

— Моя ли вина, — всхлипывала я, — что меня не учили доктринам старой религии? Как могу я пойти к мессе без веры?

Мария обожгла меня улыбкой:

— Если будете ходить к мессе, то вера придет!

Я зарыдала громче:

— Потерпите, мадам… дайте мне время. Мария заколебалась — она не любила причинять боль. Однако испанец тронул ее за рукав, что-то шепнул на ухо, и она резко выпрямилась. «Остерегайтесь, мадам, — различила я его шепот, и взгляд, брошенный в мою сторону, говорил, что это намеренно. — Помните, что она — дочь шлюхи, которая блудила со своим лютнистом! Я чувствую в ней дух очарования, направленный против вас и истинной веры».

Мария вспыхнула. Он затронул ее глубочайший страх, разбудил ее глубочайшую ненависть.

— Вылитая мать! — произнесла она со злобой, и моя судьба была решена.

— Это воскресенье — тринадцатое после Троицы, праздник Рождества Пречистой Девы Марии, священный день для нас обеих, торжество девственниц, — гневно объявила она. — Я приказываю, чтобы вы были на моей мессе, здесь, в Гринвичской церкви. Откажетесь, и вам несдобровать!

Я кивнула — а что мне было делать? Глаза Ренара сверкнули ироничным довольством.

Что мне было делать?

— О, Кэт!

Едва добравшись до своих покоев, я разразилась слезами — на этот раз вполне искренними, а не теми крокодиловыми, которыми я пыталась разжалобить Марию. Однако пришлось взять себя в руки и готовиться к неизбежному.

То воскресенье шло сразу за моим днем рождения. «Двадцать лет, мадам!» — умилялись Парри и Кэт, но мне было не до веселья. Как рассказывала Парри, король, узнав, что вместо обещанного сына родилась я, обезумел от гнева. Осыпая ругательствами лже-астрологов и болтливых повитух, он отменил все назначенные торжества и, как Ахилл, гневно удалился в шатер. Когда он все-таки пришел навестить королеву, то разогнал слуг, и что между ними прозвучало, знают лишь они сами — да еще Великий Шутник, наблюдавший за ними с небес.

Впрочем, королевской гордости я обязана пышными крестинами, которые имели место тремя днями позже, в Гринвичской церкви, где за двадцать четыре года до этого Генрих венчался с Екатериной Арагонской. Если ее рассерженный дух и витал под сводами храма, я этого не заметила. По приказу короля весь Лондон озарился праздничными кострами, вино лилось рекой, народ плясал на улицах. Колокольни звонили во все колокола, монахи в соборе святого Павла пели «Те Deum»[3]. Лондонский мэр и олдермены, в золотом и алом, прибыли в Гринвич на барках, чтобы приветствовать новорожденную принцессу.

Даже если б родился принц, церковь не могли бы убрать более пышно. Многовековые камни пола устилали тирские ковры, от горящих жаровен поднималось тепло и аромат. Потолочные балки обвивала золотая и серебряная парча, по стенам радовали глаз новые яркие шпалеры.

— И вот вдовствующая графиня Норфолк, вельможная родственница вашей матушки по линии Говардов, внесла младенца, — продолжала с увлечением Парри. — Следом шел отец Анны — он нес шлейф крестильного платья, многие ярды обшитого золотой бахромой королевского пурпура, в котором только что не тонула трехдневная малютка, покоящаяся на белой атласной подушке на руках у старой герцогини.