Девочки - [13]

— А что мне за это будет? — спросил Генри. — Бесплатно в этом мире, Конни, ничего не бывает.

Она пожала плечами и, резко подпрыгнув, попыталась выхватить пиво. Генри зажал ее солидной массой своего тела и смеялся, глядя, как она вырывается. Питер закатил глаза. Ему это все тоже не нравилось, это водевильное блеянье. Его друзья постарше пропадали в джунглевых хлябях, в густом иле рек. Возвращались домой, бормоча какую-то чушь себе под нос, курили одну за другой тонкие черные сигареты, а дождавшиеся их подружки жались за их спинами маленькими нервными тенями. Я как могла распрямилась, сделала взрослое, скучающее лицо. Отчаянно желая, чтобы Питер на меня посмотрел. Мне казалось, что Памела не видит того, чего от Питера хотела я, — колючей печали, иногда проскальзывавшей у него во взгляде, доброты, которую он незаметно проявлял по отношению к Конни. Например, однажды он повез нас с ней на озеро Эрроухед, когда мать даже не вспомнила о дне рождения Конни. Ничего этого Памела не знала, и я изо всех сил вцепилась в этот факт — мне бы любой рычаг сгодился, лишь бы он был мой и только мой.

Генри ущипнул Конни за мягкую кожу над пояском шорт:

— Аппетит хороший, да?

— Не трогай меня, маньяк. — Она шлепнула его по руке. Похихикала. — Пошел в жопу.

— Идет, — сказал он, выкрутив ей руку, — поворачивайся жопой.

Она стала вяло отбиваться, заныла, и наконец Генри ее отпустил. Она потерла запястья.

— Придурок, — пробормотала она, хотя на самом деле совсем не обиделась.

Быть девочкой значило и это тоже — быть готовой ко всему, что о тебе скажут. Обиделась — ну тогда ты чокнутая, никак не отреагировала — стерва. Поэтому оставалось только улыбаться из угла, в который тебя загнали. Присоединиться ко всеобщему смеху, даже если смеются над тобой.

Мне не нравился вкус пива, его сыпучая горечь — не то что приятный дезинфицирующий холодок отцовских мартини, но я выпила бутылку, потом еще одну. Парни скармливали автомату пятицентовики из почти опустевшего мешочка.

— Нужен ключ от автомата. — Питер вытащил из кармана тоненький косяк, закурил. — Надо его открыть.

— Я схожу, — сказала Конни. — Смотри не заскучай тут без меня, — промурлыкала она, небрежно помахав рукой Генри.

Обернувшись ко мне, она только бровь вскинула. Я поняла, что это все — часть какого-то плана, который она придумала, чтобы привлечь внимание Генри. Сначала уйти, потом вернуться. Вычитала, наверное, в каком-нибудь журнале.

Вот, скорее всего, в чем мы ошибались. И не только в этом. Мы верили, что мальчики делали все, следуя какой-то логике, которую мы когда-нибудь сможем понять. Верили, что каждое их действие было осмысленным, что это не просто бездумный порыв. Нам, словно конспирологам, в каждой детали мерещились тайные знаки и умыслы, потому что мы отчаянно хотели быть достойными того, чтобы о нас думали, чтобы нас замечали. Но мальчики были просто мальчиками. Глупыми, юными и простыми; ничего они не утаивали.

Питер вернул рычаг в начальную позицию и уступил место у автомата Генри. Они по очереди затягивались косяком. На обоих были белые, застиранные до полупрозрачности футболки. Питер улыбнулся, когда из автомата с ярмарочным звоном высыпалась кучка монет, но казалось, что голова у него занята чем-то другим. Он прикончил еще одну бутылку пива, докурил косяк до сплющенного, липкого окурка. Они тихо переговаривались. До меня доносились обрывки.

Они обсуждали Уилли Потерака. Его все знали, он первым в Петалуме записался в армию. Отец отвез его на призывной пункт. Потом я его видела в “Бургерберге”, с миниатюрной брюнеткой, у которой текло из носа. Она упрямо называла его полным именем — Уильям, как будто лишний слог был секретным паролем, услышав который он превратится во взрослого, ответственного человека. Цеплялась за него как репей.

— Он всегда торчит во дворе, — говорил Питер, — машину моет, вроде как все по-прежнему. Вряд ли он теперь и водить-то может.

Это были вести из другого мира. Когда я увидела лицо Питера, мне стало стыдно, что я только играю в настоящие чувства, познаю мир при помощи песен. А Питера и вправду могут услать отсюда, он вправду может умереть. Чтобы все это почувствовать, ему не нужно, как нам с Конни, тужиться и выдумывать себе эмоциональные экзерсисы: что ты будешь делать, если твой отец умрет? Что ты будешь делать, если забеременеешь?

Что ты будешь делать, если учитель захочет с тобой переспать, как мистер Гаррисон — с Патрисией Белл?

— Она вся сморщенная, культя его, — сказал Питер. — Розовая.

— Отвратительно, — отозвался Генри. Он даже головы не повернул, уставился на экран с вертевшимися вишенками. — Хочешь убивать людей, так не жалуйся, если эти люди тебе бомбой ноги поотрывают.

— А он, кстати, ей гордится, — сказал Питер, повысив голос, щелчком сбросив окурок на пол. Поглядел, как окурок гаснет. — Показывает ее всем. Вот где шиза. Их разговор приобрел драматичный оборот, и меня тоже потянуло на драму. Я разгорячилась от алкоголя, накрутила себя до жжения в груди и уже перестала отвечать за свои действия. Я встала. Мальчики даже не заметили. Они обсуждали фильм, который смотрели в Сан-Франциско. Название было знакомое, но у нас этот фильм не показывали, потому что он вроде как был неприличный, хотя я не помнила почему.