Девочки и дамочки - [17]

Трещало немилосердно, и слышно было как на том свете, но все-таки на другом конце провода была столица, и, надрывая голос и кашляя, он закричал:

— Кто у телефона? Кто? Не слышу! Говорит Гаврилов… Говорит капитан Гаврилов из квадрата…

— Да какого тебе еще квадрата!.. — прорезалось вдруг в телефоне. — Место назови… А? Ну, ясно. Чего надо? — спросил усталый голос.

— Тожанова. Товарища Тожанова.

— Тожанова нету.

— Товарищ, не кидай трубки! — прямо-таки плача, молил Гаврилов. — У меня триста женщин… Окопных. На копку посланных. А тут никакого командования. Никаких инженеров!

— Так, — голос на другом краю стал тверже. — А ты какого черта их привез? Послали?.. А начальство сбежало?.. Ну и гнал бы эшелоном назад… Ах, не был! Продукты возил? Фрукты-овощи. Ну постой. Сейчас узнаю.

Минут пять в трубке слышался один треск без голоса. Гаврилова била лихорадка.

— Сядьте, товарищ капитан, — сказала девушка. — Хотите — налью?

— Нет, — помотал он головой, не отпуская трубки и прижимая другой рукой руку связистки к спинке стула. Рука была шершавая, рабочая, но теплая, людская.

— Сядьте, — еще тише сказала девушка.

— Эй, Гаврилов! Так, что ли, тебя? — снова пробилось сквозь треск. — Как там у вас обстановка? Роете? Ну и правильно! Ройте. А вокруг как? По шоссе — никого?.. — На полминуты треск опять забил слова. — Ну а на хрен тебе шоссе? Оно тебя не касается, — снова прорвался далекий голос. — Ты мне панику брось… И беспечность — тоже! Ясно? У нас? А что у нас? У нас порядок! Важное сообщение?.. Какое тебе сообщение? А, это… Не было еще. Скоро будет. Будет, не беспокойся. Узнаешь, узнаешь. Так вот чего: пошлют за тобой платформы. Платформы либо инженеров. Что-нибудь одно — по обстановке. Звонил — обещали… Жди, так, ну, — замялся голос, — ну хоть до пятнадцати, нет, шестнадцати ноль-ноль. А пока рубай землю на полный профиль! До шестнадцати жди! А там — сам знаешь, в случае чего — пешкодралом… Дойдут — не маленькие. Понял?

— Понял! Есть до шестнадцати! — выдохнул капитан, от радости забывая узнать фамилию говорившего.

— Налить вам, товарищ капитан? — снова спросила почтовая девушка.

— Лей, голубка! — закричал Гаврилов и оттого, что не мог обнять того, на другом конце провода, трубки не опуская, обхватил связистку и чмокнул ее куда-то возле очков.

— Лей, голубка! Лей! Да, сколько я тебе за разговор должен? Червонца хватит? — Он отпустил девушку и сунул руку под шинель в карман гимнастерки.

— Я вам так проведу, — смутилась связистка. — Ой, какой вы…

— Какой «какой»? — спросил он, протягивая деньги.

— Такой… — ответила она неуверенно. — Вот лучше выпейте. — Она достала из железного конторского ящика бутылку с марлевой пробкой и граненый стакан. — Вам и квитанцию писать? — спросила с робкой издевкой.

— Все пиши, голубка! — выдохнул он, начисто забывая о ней и видя только женщин, которые ковыряли землю за сельским храмом.

— По всей форме, — добавил вслух, хотя уже думал об обратной дороге. — Выпить?.. Нет, сглазишь еще… Эй, студент! — крикнул он, распахивая дверь почты. — Дуй сюда! Озяб? — И когда водитель, несмело стянув пилотку, ввалился в комнату, он сунул ему полный стакан. — Пей! Разрешаю. Обратно сам поведу.

— Спасибо, — кивнул водитель.

— Три восемьдесят, — сказала девушка.

— Сдачу на духи возьми, — крикнул Гаврилов и сбежал с крыльца, от радости забыв забрать квитанцию.

Ни соломой, ни сеном они так и не разжились. Самые догадливые оккупировали ризницу, где пол был деревянный, потолок низкий и дуло меньше. Десятка на два женщин хватило брезента, который на ночь стащили с продуктов. А остальные легли прямо на каменном полу. Под низ клали пальто и поверх клали пальто, а сами вжимались одна в другую, одна в другую, как все равно в мужиков после долгой разлуки.

— Ничего, защитницы! Капитан завтра сена добудет!

— Сегодня по-армейски!

— Грейся кашею и Машею!

— Ватник скинь, не зажимай, подруга! — гудело под сводами.

— Только б мышей не было!..

— А крыс не хочешь?..

— Шоферка бы сюда!..

— И капитана можно.

— Капитан для Маньки.

— Начальство начальство греет…

— Да тихо вы! — с удовольствием отвечала Марья Ивановна. — Вам бы только языки чесать. Вон парнишку бы пригрели, — кивнула она на Гошку. Тот стоял в дверях, не зная, куда пристроиться. «Может быть, машина вернется, поговорю с капитаном или с бойцом. Что мне тут одному делать?» — думал он.

— Иди сюда, Гош, — громко зевнула Санька. Она укладывалась у самой стены. Ганя и Лийка мостились тут же.

— Ну вас, — буркнул Гошка и вышел на паперть.

Было совсем темно, но сверху, над церковью, ветром проредило тучи, и кое-где мигали звезды. Москва была далеко. И тетка, незамужняя сестра отца, которая растила и жучила его вместо родителей-полярников, тоже была далеко. И оттого, что и Каринка была далеко, где-нибудь — он толком не знал где: на Казанке или Нижегородке, — было тоскливо, но одновременно свободно, по-военному тревожно и радостно. Перед храмом было так же просторно, как на крыше московского дома, но еще необычней и потому во сто раз лучше. И места для выдумки было больше. Шум в церкви слабел, треск досок, догорающих в кострах, тоже слабел и навевал мечты, как тихая музыка. И Гошка, согретый двумя мисками каши, весь таял, таял, становился легким и большим, как облако, и уже, казалось, был ростом с церковь и мог одним собой — без всякого оружия! — перегородить мост и прикрыть берег. А Каринка, что сейчас ехала по Казанке, была маленькая-маленькая, и он уже не жалел, что на прощание только пожал ей руку, а не обнял и не поцеловал, потому что как же ему — такому громадине — целовать пятнадцатилетнюю девчонку?