Девочка с самокатом - [3]

Это довольно забавно, потому что сейчас всё поношенное (возможно, снятое с трупа, но лучше об этом не думать), но все эти несколько месяцев Эмбер совсем не до смеха.

За четыре года, прошедшие с тех пор, ничего не меняется.

– Ты ужасная мать.

– Зачем я только вообще родилась.

– Хватит, – снова говорит себе Эмбер.

Она знает по опыту: для того, чтобы собраться, достаточно пары минут. Пара минут, чтобы выдохнуть и выплыть из водоворота, пара минут для того, чтобы выкашлять воду из лёгких, пара минут для того, чтобы прийти в себя. Пара минут для того, чтобы в очередной раз осознать: она не ненавидит мать. Она просто не понимает, почему та должна быть для неё самым лучшим и самым близким человеком на свете; и почему все вокруг смотрят круглыми глазами, когда она говорит, что это не так; и почему она всё ещё здесь.

Здесь, в своём маленьком Городке, который можно объехать на самокате за двадцать, в лучшем случае тридцать минут: главная улица, несколько параллельных, парочка перпендикулярных… Пятиэтажные дома, нижние этажи которых изрисованы граффити, а верхние щерятся разбитыми окнами (там обычно тусуются подростки, и Эмбер когда-то тоже там тусовалась). Частные домики, половина которых пустует, половина – выглядит словно после бомбёжки, хотя на самом деле никакой войны не было… Во всяком случае, так все говорят. Магазины с окнами, забитыми досками. Разграбленный и больше не работающий кинотеатр. Заброшенная шахта. Парк, за последние лет тридцать почти превратившийся в лес, скалящиеся арматурой и мусором пустыри, ржавые остовы автомобилей, торчащие в небо пики столбов, на которых когда-то держались рекламные баннеры… Хавьер говорит, баннеров и раньше было не особенно много – уличная реклама в их Городке не успела расползтись по дорогам и стенам ядовитой заразой, как сделала во всех больших городах.

Этот город никогда не был большим. И никогда не станет большим.

И до большого Эмбер никогда в жизни не доберётся, особенно если так и будет сидеть тут, жалея себя и дожидаясь, пока самокат от бездействия покроется ржавчиной. Равно как и до моря, и до всего остального, что только можно представить. И до аптеки.

Она поднимается без особой охоты и берётся за руль. Самокат на этот раз куда как послушен.

Хавьер выдал ей зарплату этим самокатом примерно два года назад, и с тех пор Эмбер может смело говорить, что у неё есть лучший друг. Пусть и с характером (как и она сама), но всё-таки друг. Крепкие, высокие и достаточно широкие для того, чтобы справляться с выбоинами и ямами, колёса никогда не подводят, мягкая обивка руля каждый раз как будто пожимает руку в тёплом приветствии, и даже задний тормоз срабатывает почти идеально. Ну, то есть он срабатывает приблизительно в семи случаях из десяти, а в остальных ей приходится спрыгивать, но это лучше, чем если бы было наоборот.

Эмбер едет прямо, не пригибаясь, даже наоборот – позволяет рюкзаку оттянуть плечи немного назад. В рюкзаке увесистый мешочек с монетами. Их много, потому что ей нужно купить много всего: травяные сборы от кашля и головной боли (даже смешно, что за ними приходится ехать так далеко, ведь, по сути, лес, где их собирают, находится рядом), немного сушёной ромашки для хорошего сна (мать не работает, могла бы собирать и сама, но не собирает, больше того – выкидывает, когда Эмбер пытается, потому что «не хочу разводить дома эту труху»), упаковку аспирина и пузырёк валерьянки (бесконечная лотерея, потому что если верить аптекарю, то срок годности, написанный на упаковках, придумали для того, чтобы люди постоянно покупали новые лекарства, боясь использовать старые, а если верить соседке, то такими темпами можно и отравиться), коробку тампонов…

Смешно. Денег больше не печатают, в шахту никто не спускается, но некоторые вещи продолжают существовать.

Каждый выживает как может. Кто-то обматывает вату тонкой тканью, прошивает ниткой, дезинфицирует и складывает в коробочки, потому что знает: за это ему всегда заплатят – если не монетами всё равно какого происхождения, то хотя бы книгами или едой. Кто-то шьёт одежду из залежавшихся, пахнущих плесенью тканей, которые лет через двадцать рассыпались бы на сгнившие ниточки, а кто-то держит кроликов, собирает с них шерсть и вяжет – правда, покупать новые, сшитые или связанные вещи по карману лишь богатеям. Кто-то мастерит, кто-то пытается что-то придумать, кто-то идёт работать на телевидение или ещё куда-нибудь, надеясь, что эта работа сумеет его прокормить или что всем хочется смотреть телевизор, поэтому с репортёрами и операторами всегда поделятся едой, одеждой и инструментами для ремонта аппаратуры. Кто-то пытается брать на себя ответственность и следить за порядком, а кто-то грабит правительственные бункеры (их понатыкано столько, что новые, никем ещё не разворованные находят даже сейчас), а потом продаёт консервы, оружие, одежду и книги, припрятанные там на случай чрезвычайной ситуации (чрезвычайная ситуация наступила лет тридцать назад, но все как-то привыкли).

«Жизнь продолжается», – говорит Хавьер, когда трезвый.

Пьяный Хавьер опирается на прилавок и доверительным шёпотом сообщает, что ей, Эмбер, ещё повезло, на её век ещё хватит ресурсов, но что будет дальше – уже неизвестно. Людей, способных потратить эти ресурсы, становится всё меньше и меньше, а значит, снижается и конкуренция; с этой точки зрения всё выглядит весьма позитивно, вот только совсем скоро они разучатся их добывать, и конкурировать станет решительно не за что.