Девочка, которой всегда везло - [24]

Нет, с нежностью здесь не было решительно ничего общего, хотя, как ни странно, это слово не выходило у меня из головы. Однако именно сейчас, когда мы лежим, тесно прижавшись друг к другу, и вся нервозность улетучилась неизвестно куда, я начинаю понимать, что заняло ее место. Я твердо верю, точно так же как я — и сейчас окончательно в этом убедилась — всегда верила, что только я смогу подарить ему покой, этот невероятный покой и удовлетворение, каковые он сейчас, лежа рядом со мной, буквально излучал и которые — как мне кажется — не имеют ничего общего ни со знанием, ни с надеждой, но существуют вне времени и пространства, уничтожая темное, рвущее сердце одиночество, навсегда изгоняя тоску неразделенного бытия. Эта, неожиданно злым голосом произносит Кай, проклятая дворняга.

Эта проклятая дворняга, повторяю я почти шепотом, тихо и недоверчиво — он знает собаку, и не только собаку, он, вообще, отлично знает всю ситуацию, он спит с женщиной, и, как нарочно, лает собака, проклятая дворняга — это знание, эта его осведомленность причиняет мне — для которой здесь все внове — такую боль, что я начинаю плакать. Что случилось? — спрашивает он, он озабочен, он даже уничтожен, я прошу его принести стакан воды, за которым он босиком бросается на кухню. Когда он возвращается, я уже лежу на диване и пялю глаза в потолок, подвигаюсь в сторону, чтобы освободить Каю место, потом еще немного, он вытягивается рядом со мной, мы лежим неподвижно, приникнув друг к другу, он обнял меня руками, и тихая бредовая сила заставляет меня безостановочно и беззвучно плакать.

Проснувшись, я чувствую какое-то неудобство, комната погружена в темноту, я осторожно приподнимаю голову: на маленьком столике у дивана стоят два бокала вина, темного, как львиная кровь, один бокал полупустой, второй — полный, я перевожу взгляд выше, Кай сидит в противоположном конце гостиной за обеденным столом и работает. Перед ним разложены папки, карандаши, под рукой поднос с чашкой и чайником. Я слышу его дыхание, почти неслышное, оно действует на меня успокаивающе.

Кай поворачивает ко мне голову и улыбается, говорит, что я очень беспокойно спала, что он проголодался. Пойдем поедим, предлагает он, здесь недалеко есть бистро, оно еще открыто. Который час, спрашиваю я, и он отвечает: около двух, потом вскакивает и, не дождавшись моего ответа, бежит в ванную, слышно, как из крана бежит вода. Я подхожу к обеденному столу, за которым сидел Кай. На столешнице разложены карандаши и негативы, на белом листе список изображений — 45С, 26С, 19А и так далее. Я беру со стола один коричневатый негатив и рассматриваю его против света лампы, которую Кай, очевидно, за неимением лучшего, приспособил для этой цели. На одних негативах были изображения флаконов с шампунями, на других я рассмотрела картину пейзажа, который не смогла привязать ни к области, ни к времени года, все пейзажи словно спали. Я принялась искать дальше и наконец нашла всех тех стариков, я смотрела на овальные, круглые и ломаные орнаменты их лиц, на мелкие складки и морщинки, тонкие линии между глазами и веками, между губами и кожей, крошечные тени, а вот и она, та старуха с застывшим в глазах выражением освещенной софитами боли. Эту маленькую фотографию, которая понравилась мне с первого взгляда, Кай в своем каталоге обвел красным фломастером — 22D. Таков был ее номер.

Мы одеваемся, я медлю, держу в руке ключ, но, вместо того чтобы идти к двери, застываю в прихожей, и Кай нетерпеливо тянет меня за руку, но я не двигаюсь, я просто не могу идти, несколько секунд я стою, как памятник, в распахнутом пальто, парализованная внезапно нахлынувшей печалью. Кай отпускает мою руку и говорит, что если мы не поспешим, то он умрет с голода. Я протягиваю руку и указываю на мой рюкзак, стоящий на полу в прихожей. Мы потом вернемся сюда? — спрашиваю я, он отвечает утвердительно: да, оставим вещи здесь. Но я все же склоняюсь к рюкзаку и быстро забираю ключ от квартиры, кошелек и блокнот. Мы выходим в ночь, и мне приходится зажмурить глаза, так как от холода они начинают слезиться, я выдыхаю клуб пара, он поднимается вверх, как маленькое облачко, я слежу за ним взглядом, вижу окна Инес, окна темные, кроме одного — мы забыли выключить свет в гостиной. Мы сворачиваем направо и тотчас за углом Глаубургштрассе видим бистро, единственное освещенное здание в округе, чисто жилом районе. Из ночной тьмы мы попадаем в брутальное царство эффективного неонового освещения, беспощадной белизной отнимающего у всех предметов их естественный цвет. Официантка, юная девушка, похожа на призрак. Мы — единственные гости — усаживаемся за крошечный столик на двоих. Стол стоит слишком близко к стене, и Кай приподнимает его и отодвигает немного в сторону. Алюминиевая конструкция кажется почти невесомой. Я поднимаю глаза, огромное зеркало вдоль длинной стены заведения удваивает Кая и его действо, лицо его поражает страшной бледностью, и я отвожу взгляд.

Официантка подошла к нашему столу, раскачивая руками в такт какой-то своей внутренней мелодии, и точно так же раскованно отошла, оставив меню. Иногда по вечерам я захожу сюда, говорит Кай, я живу в Вестенде, он открывает спичечный коробок, на Зисмайерштрассе, знаешь такую? Это прямо у Пальменгартена. Мы обязательно там погуляем. Он говорит, с удовольствием затягиваясь сигаретным дымом, я нервничаю, надеясь, что его умиротворяющее настроение заразит и меня, пока я позволяю ему говорить, и происходит как раз то, чего я хочу, — он говорит о себе, но я не могу сосредоточиться, он вскоре это замечает и принимается молча пить свое пиво. Рукав его рубашки засучен, и я вижу циферблат часов. Время — около трех. В редакции Рихард завтра обязательно спросит, где это я пропадаю по ночам. Приносят сандвич, официантка ставит его между нами, а передо мной кладет еще и бумажную салфетку, в которую завернуты ножи и вилки. Рукой я касаюсь ряда воткнутых на равном расстоянии маленьких пестрых шпажек, которыми скреплен сандвич. Чрево святого Себастьяна, изрекает Кай и извлекает из салфетки нож. Я снова плачу. Кай прищуривает глаза. У тебя это хроническое? Сколько раз в день ты плачешь — один, два или три? Нет, рыдая, всхлипываю я, нет, и провожу ладонью по лицу. Впустив в зал волну холодного воздуха, в заведение входят еще одни поздние гости, это пара, судя по тому, что они держатся за руки. Своими подбитыми ватином блузами, одинаковыми футболками и короткими стрижками они так похожи друг на друга, что я только со второго взгляда понимаю, кто из них мужчина, а кто женщина. Она в туфлях-лодочках и шерстяных гетрax, он — в кроссовках. Войдя в дверь, они снова лихорадочно хватают друг друга за руки, словно боятся, что сейчас налетит шквал и навсегда унесет их в разные стороны. Они садятся рядом с нами, хотя в зале свободны все места, теперь они держат друг друга за руки, протянув их через стол. Та часть тандема, которую я принимаю за женщину, смотрит на мое зареванное лицо и бодро кивает: любимые ссорятся? — бывает, пара грубых фраз, неосторожное слово, да еще в три часа ночи, такое случается. Меня эта пантомима страшно злит. Парочка громко заказывает шампанское, что едва ли принято в этом заведении, и я вспоминаю, что говорил мне по этому поводу юный Флетт, вероятно, эти голубки переживают сейчас самый романтичный момент в своей жизни. Кай вгрызается зубами в хлеб: ешь, говорит он, если хочешь, и я, с трудом подавив желание показать ожидающей шампанское даме язык, хватаюсь за вилку. Проклятая дрянь выскальзывает у меня из рук и с нескончаемым звоном падает на пол; гопля, говорю я, как клоун, уронивший жонглерский шарик, откуда-то тотчас появляется официантка с новыми ножом и вилкой в салфетке, она размахивает этой штукой, как крошечной тросточкой. Отлично, говорит Кай и достает из кармана кошелек. Стоит поспать хотя бы пару часов. Я молча смотрю, как он расплачивается.