Девочка, которой всегда везло - [20]

Кай держит Инес за руку и осторожно ее гладит, стараясь не сдвинуть повязку, наложенную мною на порез. Я стою, опираясь на поднятый стул, и ничего не могу понять. Мы же были здесь, в соседней комнате, так почему все это случилось? Почему я просто не ушла, зачем мне понадобилось говорить с Каем? Что я здесь делаю, если мне нечего здесь делать? Почему я уже несколько недель назад, когда впервые услышала о беде, не обратилась к врачу или психологу за советом? Звонят в дверь, я иду открывать. Санитары принесли с собой легкие складные носилки. Они делают Инес укол и кладут на носилки. Я принимаюсь беззвучно плакать; один из санитаров, словно услышав мой плач, оборачивается и говорит: все не так плохо, скорее всего, перелом шейки бедра. Да, ну еще резаные раны. Она упала с бутылкой в руках? Неудачное падение. Говорит с нами только один из них, второй мрачно делает свое дело, лишь изредка бросая презрительные взгляды, похоже, у них, как в криминальном романе, распределены роли — добрый следователь, злой следователь, перенесенные в службу спасения, — добрый санитар и злой санитар. Кай тихо разговаривает с добрым, я же продолжаю плакать и ничего не делать. Он провожает санитаров к дверям, потом оборачивается ко мне. Я поеду с ними в больницу, говорит он, потом протягивает руку и пальцем вытирает с моей щеки слезу. Завтра я тебе позвоню. Я смотрю на него, и мне кажется, что он слизывает слезу с пальца, но может быть, я обманываюсь, и он просто проводит рукой по лицу. Но, несмотря на этот жест, на его попытку меня успокоить и утешить, я впервые чувствую укол совести, я чувствую себя виноватой и понимаю, что не смогу и дальше безучастно следить за тем, что происходит. Наверное, говорит Кай, не так уж плохо, что это случилось сейчас. Он спешит к двери, и я слышу, как он громко топает по ступенькам вслед за санитарами.

Проходит двенадцать часов. Рихард сидит передо мной в своем царском халате, он воодушевлен — еще бы, у него спрашивают совета, он задумчив, значителен и не спешит с выводами. Из-под халата торчат вытянутые волосатые ноги, на ступнях едва держатся кое-как надетые домашние туфли, фасоном напоминающие всем известные гостиничные тапочки, которые тоже так и норовят слететь с ног. На столе пустые кофейные чашки, крошки круассанов, яичная скорлупа, тарелка с виноградом, бананами и яблоками вкупе с неизвестно как попавшей туда зажигалкой. Я смотрю на эту груду наваленных друг на друга, противоречащих друг другу вещей, мысленно сравниваю красный блеск зажигалки с таким же блестящим румяным боком яблока, ни дать ни взять натюрморт в духе барокко, наводящий на размышления. Ничто на свете не имеет никакого смысла, если не символизирует что-то другое. Знаешь, есть одна вещь, которую я не понимаю, говорит Рихард, продолжая обдумывать происшедшее. Ты говоришь, что она взяла стул и забралась на него, чтобы взять бутылку? Но какого черта она не держит бутылки на полу или на нижней полке? Я беру с тарелки зажигалку и начинаю ею играть. У меня есть объяснение, но оно может показаться тебе странным, говорю я, любуясь голубоватым огоньком. Когда мы были детьми, мама всегда прятала сладости на верхние полки, чтобы мы не могли их достать. В поисках сигарет Рихард хлопает себя по карманам халата, одеяния, которое по выходным он носит целый день. Он предлагает мне сигарету, но я отрицательно качаю головой и даю ему прикурить. Да, возможно. В какой больнице она лежит? В клинике Красного Креста? Да, это прямо у зоопарка. Может быть, тебе следует поговорить с врачом. Сказать ему, почему она полезла на стул. Гм. Что можно сделать еще? Он выпускает клуб дыма, создавая впечатление, что его мысли рассеиваются в воздухе прежде, чем обретают окончательный вид и становятся пригодными для обсуждения. Я оставляю его размышлять дальше и иду в ванную, где принимаюсь рассматривать в зеркале свое лицо. С тех пор как мне стукнуло тридцать, я замечаю, что вяну с каждым прошедшим днем, я и сейчас смотрю на себя и чувствую приближение истерики, я приближаю лицо к зеркалу, оно запотевает от моего дыхания, тогда я снова отстраняюсь и мажу лицо кремом от морщин. Это мой крем, потому что вся косметика, к великому моему сожалению, почему-то исчезла с полки. Я кладу на нее зубную щетку и крем против старения — эти вещи выглядят под зеркалом как-то сиротливо.

Первую половину воскресного дня мы проводим за чтением. Я листаю новый выставочный каталог, потом откладываю его и снова начинаю думать об Инес, в душе накопилось множество вопросов, и мне постепенно становится ясно, что большая часть ответов, каковые я считала правильными, надо пересмотреть, чтобы снова подступиться к вопросам. Позже Рихард предложил сыграть партию в шахматы, он изо всех сил поддавался, но я все равно проиграла. Потом мы пошли гулять, а когда вернулись, Рихарду вдруг приспичило починить стереоприставку. Стоявшую сломанной уже бог весть сколько недель. Это обязательно надо делать сейчас? — спрашиваю я. Да, отвечает Рихард, я не могу больше это откладывать. Я понимаю.

Позже я подхожу к окну. Спустились сумерки, различимы стали лишь разные оттенки серого, я вдруг забываю, какой была моя жизнь до настоящего момента — хорошей или плохой, ибо перестаю ощущать свое тело, и становлюсь частью ночи — бесформенной и невесомой.