Девочка и сигарета - [17]

— Представляете, туалет — это единственное место в здании, где нет противопожарной сигнализации.

— А почему задвижка была неплотно задвинута? И зачем вы спустили брюки?

Комиссар знал все подробности. Похоже, за последние дни происшествие разрослось, оно превратилось в «дело», полное тайн и лжи. Я лишился статуса взрослого человека и вновь почувствовал себя ребенком, вынужденным объяснять каждую мелочь.

— Да, верно, про задвижку я забыл…

— Ну конечно забыли! Добро пожаловать, детки!

Я предпочел не реагировать на эту реплику.

— А брюки… как бы вам сказать… я всегда курю со спущенными брюками…

Полицейский ухмыльнулся:

— Любопытно!

— Да, как будто я использую туалет по прямому назначению. Если кто-то ждет за дверью…

— А как человек снаружи узнает, спущены у вас брюки или нет, если дверь закрыта?

— Ну, господин комиссар, вы же понимаете, что ткань шуршит, а металлическая пряжка ремня звякает. По этим характерным звукам тот, кто стоит снаружи, может догадаться, что тот, кто внутри, одевается.

Я перевел дыхание. Что я несу? Ну можно ли столько времени объяснять, как именно я использую туалетную кабинку? В новом приступе нетерпения, все еще наивно считая себя добропорядочным гражданином с правом голоса, я воскликнул:

— Послушайте, это смешно! Прошу вас, господин комиссар, закроем эту тему!

— Не советую вам разговаривать таким гоном. Здесь я решаю, что закрывать и кого.

После минутного колебания полицейский порылся в груде лежащих на столе бумаг, вытащил один листок и прочитал что-то про себя; затем он откинулся на спинку стула и резюмировал ситуацию совершенно спокойным, почти дружеским тоном:

— Лично я думаю, что вы виновны. Я досконально изучил ваше дело: вы человек образованный, несколько нелюдимый, к детям скорее враждебный — будто вы и вправду чего-то боитесь. Может быть, вы еще не перешли к действиям, но способны перейти к ним со дня на день…

Все возражения только укрепили бы эту предвзятую теорию. Стоило ли пытаться что-то изменить? Вдруг в моей памяти всплыл последний аргумент:

— Трусы! Про трусы она вам говорила?

— А что с трусами?

— Уточняю, господин инспектор, что я был в трусах. Девочка вам об этом, конечно, сказала! Если бы я хотел посягнуть на ее невинность, я бы снял трусы. Не является ли это доказательством, что я зашел в туалет, чтобы покурить?

— У вас, кажется, в руках была отвертка?

— Да, маленькая отвертка, чтобы открывать окно для проветривания. Вы ее найдете в моем ящике для инструментов.

— Неприятность в том, что малышка утверждает, что вы ей угрожали этой отверткой!

Я снова потерял хладнокровие:

— Она так сказала? Вот поганка! Да нет же, господин комиссар, я ее просто выгнал из туалета, потому что она мне мешала курить!

Полицейский посмотрел мне в глаза:

— Знаете, я таких, как вы, много повидал и все в конце концов признались. Но в вашем конкретном случае множество вопросов накладываются друг на друга. Что касается курения в туалете, с вами разберется ваша Администрация. Выброшенный в окно окурок — это уже хуже; прохожая, которую вы подвергли риску, подала жалобу; ее адвокат требует возмещения ущерба.

В качестве подтверждения он ткнул пальцем в стопку бумаг. Потом сглотнул и продолжил:

— Надеюсь, что вам повезет, и судья решит не давать делу ход; но это будет моим провалом. Поскольку лично я не имею намерения вас отпускать.

Последние слова он произнес дружелюбно и был столь любезен, что изложил подробности процедуры:

— На самом деле все зависит от малышки. Я выслушал ее позавчера, но она не была до конца откровенна. Мы вновь встречаемся с ней на следующей неделе, и надеюсь, что в присутствии психологов она расскажет нам, что в действительности произошло.

Я был оглушен таким недоверием. Комиссар хотел во что бы то ни стало обнаружить нечто гнусное и сам пояснил, по какой причине:

— Вы знаете, в моей профессии есть непреложное правило: дети никогда не лгут. Я мог бы вникнуть в ваше положение, мог бы принять во внимание ваши оправдания. Но я должен неуклонно придерживаться золотого правила: выслушать девочку, чтобы по неосторожности не подвергнуть опасности других детей. Если есть хоть одна возможность на сто, что вы виновны, я буду ходатайствовать о временном помещении вас под стражу… Но решать судье.

Он сказал «под стражу»? Неужели я так низко пал? Наконец допрос завершился. Но комиссар еще не исчерпал запасов своего цинизма. Он поднялся из-за стола, чтобы проводить меня до двери кабинета, и, тепло приобняв за плечи, напомнил:

— Пока вы свободны, но ждите нового вызова.

Я, спотыкаясь, вышел из Полицейского управления, машинально побрел в Парк Королевы и сел на скамейку у пруда с утками. Мне всегда нравилось смотреть, как утки скользят по воде среди декоративных кустарников и скал, как они ступают перепончатыми лапами по своему крошечному островку, как отряхиваются и вразвалочку вышагивают одна за другой. Усевшись, я погрузился в неподвижное блаженное созерцание и повторял, словно мантру: «Я не хочу, чтобы мне мешали смотреть на уток. Я не хочу в тюрьму».

Я вышел из парка как сомнамбула. Вместо того чтобы пойти прямо домой, зашел в кафе и заказал пиво. Я мог бы рассказать о своих злоключениях бармену, если бы речь не шла о преступлении против детства, об этом не говорят. К тому же и официант, и посетители, как и вся страна, уткнулись в телевизор, следя за новостями о Дезире Джонсоне; этим вечером судебное реалити-шоу о последней сигарете должно было достигнуть своего апогея в прямом эфире.