Девичье сердце - [10]

Она возмёт, сорвется голос кроткий,

дрожит всем телом, дышит в телефон…

Ах, бабий век пронзительно короткий!

Она все ждёт, и уж проходит он…

Ей скоро тридцать. Девушка-старуха

всё верит, что любовь, как жизнь, одна,

и тонет в ней, блаженная, как муха,

что гибнет, угодив в стакан вина.

2015

НА ЯРМАРКЕ

ты закрепляешь на тонких руках браслеты,

вплетаешь в волосы ленточки с бубенцами –

тебя всё радует, юную, утро, лето –

сцепляешь молнию правильными концами,

застёгиваешь замок на шнурке кулона,

в нём солнце играет, капелька золотая.

а она следит, напряжённая, из салона

чёрной машины.

сбегаешь, почти взлетая,

и двери подъезда распахиваются настежь –

щедрость твоя проявляется в каждом жесте.

она следит, но ты ничего не знаешь…

лучезарная, как подобает тебе, невесте,

весёлая, словно птичий весенний гомон,

ты оживляешь походкою тишь бульвара –

сегодня твой путь как никогда изломан.

машина медленно едет вдоль тротуара.

стрекочет тихо мотор, номерные знаки

никто не приметит — мало ли сзади кто там?

ты покупаешь дыню и козинаки.

её спина покрывается липким потом.

на ярмарке очень людно. уж много дней и

ночей этот план в неё зрел ядовитым плодом.

она стреляет, только чуть-чуть бледнея…

народ, паникуя, толкается по проходам,

встревоженно шепчется: кто из них видел что-то?

у неё в глазу слезинка дрожит, у края.

ты упала навзничь. снимают тебя на фото.

а глаза расширились — будто в себя вбирая

напоследок небо…

зеваки столпились кучей.

солнце смотрит сквозь облака белёсо.

правит не истина, а беспристрастный случай.

она уезжает. спасайте её, колёса…

2015

МЯСО

Девяностые годы. Витражный январский рассвет.

Мы по снегу за мясом идём на оптовую базу,

и такого дешёвого мяса нигде больше нет.

Каракатица-очередь злОбна, длиннА, многоглАза,

многорУка настойчиво мёрзнет — под двадцать мороз –

у "газельки", в которой навалены стылые туши.

И стоят два мужчины с безменами — те, кто привёз

их сюда и теперь продаёт. Затвердели от стужи

эти трупы костлявых животных, промёрзли насквозь

и лежали горОй на полу в этой грязной "газели"

синеватые, рёбра видны все… Не взглянешь без слёз!

Мне лет пять было, я уж не помню, как "это" мы ели.

Помню, как добирались домой по тому январю:

как по снегу отец волочИт за костлявую ногу

ту несчастную тушу, как матери я говорю –

"Скоро дом?" — поминутно, а мать мне — "Осталось немного…" –

и как шутят вполголоса взрослые между собой,

называя беззлобно "собака" костлявую тушу,

как дома вдалеке проступают на небе резьбой…

За отцом волочётся по снегу, все рёбра наружу,

дефицитный и тощий, редчайший собако-баран.

Я на санках сижу. Пальцы сильно болят, холодея…

мне мечтаются феи из тёплых и сказочных стран:

разноцветные, нежные как лепестки орхидеи.

2013

ВОРОВКА

У Юльки было очень много кукол

и дача с круглой башенкой как купол,

клубника, помидоры, старший брат…

Мне было любопытно лишь сначала:

я в десять лет ещё не различала,

кто как живёт, кто беден, кто богат.

А у меня был велик с гнутой спицей.

Я бегала с растрёпаной косицей,

в одёжках не со своего плеча,

и с "младшим братом"-Карлсоном под мышкой.

Зато отец наш небольшой домишко

весь справил сам. Один. До кирпича.

Мы все играли Юлькиными "барби":

в её обширном пластиковом скарбе

для кукол был устроен целый дом.

(А у меня игрушек было мало,

я горькими слезами выжимала

из мамы в магазинах их с трудом.)

И зависть тихо тлела как лучина:

средь Юлькиных игрушек был мужчина

со стриженою гладкой головой

из крашеной пластмассы. Весь блестящий

нарядный Кен (и галстук настоящий)

с улыбкой голливудской — как живой.

И кукольный автомобильчик синий,

миниатюрный зонтик и бикини,

а к ним солнцезащитные очки.

Вещица та меня очаровала:

оправа — два сердечка, не овала,

и розовые дужки как крючки.

Я зависти сдавалась постепенно:

сначала я отгрызла палец Кену

(пока другие отвлеклись, тайком),

очки же подарить просила Юльку.

"Ну жалко что ли? Чепуху… Бирюльку…"

Ведь я всю жизнь мечтала о таком!

Но Юлька мне ответила: "Прости, но

очки самой дарила мне Кристина.

Подарки — не отдарки. Не могу!"

Я буркнула расстроенно: "Угу."

Потом, когда все шли нарвать ромашек,

очки я быстро сунула в кармашек

и догнала подружек на лугу…

Играла увлечённо я? Едва ли…

Ждала я, чтоб меня домой позвали,

очки в кармане трогая рукой.

…А за обедом я почти не ела,

родители пытали: в чём же дело?

Меня ещё не видели такой.

Очки, в коробке лёжа для игрушек,

запрятанной под кипою подушек,

теперь уж мне не нравились совсем

и почему-то даже злили. То есть,

вот так во мне вдруг пробудились совесть

и страх, что кража очевидна всем…

От мамы я отделалась молчками.

И не играла с этими очками.

Я чувствовала стыд перед людьми.

Вернуться к Юльке и отдать обратно?

Но это будет страшно неприятно:

"Украла, но раздумала. Возьми…"

Вдруг, губы пересохшие кусая,

Я кинулась на улицу босая,

не замечая камни и сучки.

Внутри свербило что-то словно жало –

я даже и не помню, как бежала

до леса. Злополучные очки

швырнула в пруд с тяжёлым тёмным илом.

Вода их преспокойно проглотила:

качнулась и застыла как была.

Оправа два сердечка, не овала…

Я после никогда не воровала,

да совесть не отмоешь до бела.

Я плакала, пока домой брела.

2013

ЛАДОШКА

Мой отец строил дом, воплощая руками идеи.