Девичье поле - [54]

Бабушка говорила, слегка покачивая головой:

— Холёсий… холёсий… клясавец. Флянцусь… флянцусь… зивой флянцусь! Ну дай Бог, дай Бог!

И крепко держа одной рукой портрет, другой она достала из кармана платок и утирала набегавшие слезы радости.

А Александра Петровна смотрела на это красивое лицо на карточке, и ей было как-то странно, как-то не то, чтоб не верилось, а было непонятно, что вот этот незнакомый мужчина теперь муж её любимой дочери. Она напряжённо вглядывалась в черты этого человека, завладевшего сердцем Наташи. Сердцем, которое было так свободолюбиво. Это не мальчик, это, очевидно, сильный человек. Большая голова, смело откинутая назад; широкий и высокий лоб, и крупные, небрежно падающие, переплетающиеся пряди густых, должно быть, чёрных волос, а на одном виске красивая прядь преждевременной седины: быть может, случайный след пережитой случайной бури. Из-под густых усов чуть заметна нижняя губа; красивый, гладко выбритый подбородок удлиняет овал лица и придаёт ему впечатление большой энергии. Энергия, ум, что-то таинственное, властное в этих глубокосидящих глазах. Но властное не пугающее, не подавляющее, властное-манящее.

Чем больше смотрит Александра Петровна на «зятя», тем больше он ей нравится.

И всё-таки — чужой!.. Чужой!..

Странно это. Потому ли чужой, что незнакомый? Только ли? Нет, ей как-то смутно чуется, что есть что-то чужое в нем, такое, что дорого Наташе и что всегда было и будет чуждо ей. Ведь и в Наташе есть это чужое… только там оно как-то всегда тонуло в своём, родном, близком, привычном. А здесь это неведомое «чужое» выступает ярче. Самый факт этого брака — разве тут не сказалось «оно», чужое. Александре Петровне чуется, что она никогда не догадается, что это такое, что отделяет её от дорогой, страстно любимой дочери. Да душа и не просит доискаться: точно это что-то свыше её сил, её способности постижения.

А бабушка говорит Лине:

— Ну сто зе она писет-то? Говоли сколей.

Лина перебирает присланные Наташей газетные вырезки, разглаживает их, чтоб читать. Вся раскрасневшаяся и от удовольствия и от напряжённого чтения письма, с улыбающимися, горящими глазами, она теперь рада отвечать. Торопливо, точно спеша отделаться от большого запаса охвативших её самоё впечатлений, точно желая не терять времени, чтоб читать ещё вот о ней, о Наташе же, в этих газетных вырезках, Лина говорит:

— Да… муж её — тот самый художник, её учитель, о котором она нам говорила здесь.

Точно сказав этим все, она запнулась. Потом продолжала:

— Ну так вот: Наташа работала у него в мастерской. Он собственно никаких учеников никогда не брал и не берет, а только Наташе и стал давать указания. Потом он так привык к ней, что уже советовался с ней о всех своих работах. Ну, понятно, как это их сближало. А он вон какой славный! — восторженно произнесла Лина.

И наклоняясь к плечу тётки Анны Петровны, в руки которой теперь опять перешла карточка Анри Делоне, Лина взглянула на красивое, вдохновенное лицо художника и сказала:

— Сразу влюбиться можно. Даже нельзя не влюбиться, грешно.

— Плявда, плявда, — тихо с покорностью согласилась бабушка, — на месте Натки и я бы влюбилась.

— Ну, конечно, бабушка! — с ласковой улыбкой поддержала её замечание Лина, и продолжала: — Дальше Наташа пишет, как она привезла отсюда свои зимние этюды нашей усадьбы, как работала над ними. А её Анри писал в это время картину альпийских снегов. Понятно: работа вместе, общее настроение… Ну, и кончилось тем, что они повенчались.

Лина на минуту остановилась, лицо стало немного серьёзнее, и она более спокойным тоном сказала:

— To есть, собственно не повенчались, а подписали брачный контракт в мэрии. То есть — гражданский брак.

Это слово пронеслось по комнате, как дуновение холодного ветерка.

Бабушка задумчиво сказала:

— Вот сто!.. Не надует он Натку-то?

Анна Петровна промолчала, и только ещё внимательнее стала вглядываться в карточку.

Вопрос о гражданском браке Наташи оказался новостью и для Александры Петровны; спокойная, серьёзная, она спросила:

— А о венчании так ничего и не пишет? Не собираются?

Лина вдруг смутилась, вся покраснела, опустила глаза и потом, в досаде на своё внезапное смущение, поторопилась загладить его быстрым решительным ответом:

— Как же, как же!.. Собираются. Потом. Когда приедут в Россию.

— Ах, плиедуть! Ну, холосё, холосё! — одобрительно закачала головой бабушка. — Сто зе ты слязу не сказаля!

Лина посмотрела на бабушку и на мать не то виноватым, не то недоумевающим и в то же время немного лукавым взглядом. Не могла же она прямо говорить того, что писала ей теперь Наташа в ответ на её последнее письмо о Фадееве! Не могла она сказать, что Наташа верила в её будущую свадьбу с Соковниным, обещала приехать с мужем ко дню венчания сестры, и что её Анри, атеист, не желавший идти на компромисс венчания в Париже, где его все знали, сказал, что если русский венчальный обряд увлечёт его своей красотой, то и он встанет с Наташей под венец. Si c’est beau, nous ferons comme eux,[2] — были его слова.

— Когда же они приедут? — спросила Александра Петровна.

— Не знаю, — опять безотчётно смутившись, ответила Лина. И, сейчас же поправившись, сказала: — впрочем, да, она пишет, что они во всяком случае собираются приехать сюда зимой, проверить впечатления. А теперь они вместе едут на Альпы.