Девичье поле - [38]

— Ну, ну, лядно, не вли!

Портрет Лины Наташа обещала нарисовать вечером. Теперь все схватились за почту, которую привёз только что вернувшийся из города Сергей. Были газеты, были письма Александре Петровне. Наташе было письмо с заграничной маркой, которое Сергей вручил ей в собственные руки, прибавив:

— Стало быть из чужой сторонки.

Наташа взглянула на почерк адреса. От Анри! Она разорвала конверт дрожащей рукой. Лина, просматривая газету, искоса взглянула на лицо сестры. И ей было приятно за неё: она видела, что лицо Наташи оживилось, слегка порозовело, по губам блуждала улыбка. По мере чтения видимо длинного письма Наташа становилась спокойнее и как будто серьёзнее. Окончив читать, она положила письмо в карман, с минуту постояла с опущенной головой у стола, молча отошла к окну, стала смотреть в него. Потом, ничего не сказав, ушла.

XV

За обедом, после супу, Наташа объявила:

— Милые мои, хорошие, родимые, все вы: послезавтра я от вас уезжаю.

На всех лицах выразилось недоумение.

— Наташа? — с оттенком сердечной укоризны произнесла Александра Петровна.

А бабушка сказала:

— Ты с ума сосля! Пелед пляздником уедес? Куда тебе так плиспицило?

— В Париж, бабушка, — уже совсем весёлая, оживлённая, точно вдруг на голову выросшая, ответила Наташа. — Работать, бабусенька, работать!

— Цего там ляботать-то?.. Лязве здесь не ляботаесь. Сто-нибудь влёс, Натка, — уже ворчливо говорила бабушка.

— Да что ты это так… вдруг… Ведь ты хотела пробыть до Нового года? Хоть бы праздник с нами встретила, — грустно говорила Александра Петровна. И ища, чем убедить её, прибавила: — Вот скоро сестры приедут… дети, — когда-то потом тебе опять увидеться с ними придётся.

— Мамынька, мне страшно хотелось и повидать их всех и с вами побыть. Но… раз я что-нибудь решила, стало быть я имею для этого основательные причины.

Бабушка не унималась:

— Да ты плявду-то скази — зацем тебе неплеменно вот сейцяс понадобилось ехать?

Наташа рассмеялась.

— Бабусюленька вы моя милая, да правду же я говорю: работать надо, учиться надо! — и уже обращаясь взглядом ко всем, Наташа говорила: — Мой профессор пишет мне, что он начинает писать свою новую картину по тем этюдам, которые делал при мне. И для меня страшно важно присутствовать при всей работе, с самого начала. Это исключительный случай. Видеть, как большой художник сделал этюд с натуры, перенёс клочки живой природы на полотно, и потом видеть, как он этот этюд превращает в полную жизни законченную картину. Я теперь только о том и думаю, как бы успеть вовремя попасть к началу его работы. Думаю даже телеграмму послать, что я еду.

Никто ничего не мог возразить. Все чувствовали себя несведущими, а Наташа говорила убедительно. И даже скептик-бабушка молча смотрела теперь на неё с серьёзным тёплым вниманием.

Стали обсуждать, когда же Наташе выехать, с каким поездом, в котором часу из дому, что взять с собой из съедобного, кто поедет провожать. Настроение стало деловито спокойным и немного грустным.

Наташа говорила правду: её Анри писал ей, что будет ждать только её возвращения, чтоб приступить к писанию своих «Альпийских снегов». Но не это было главной причиной её ускоренного отъезда. Уехать до Рождества она решила уже сегодня ночью, в бессонницу. Странное это было пробуждение. В полном мраке, среди ночи, она, вдруг открыв глаза, не замечала ни этой темноты вокруг, не чувствовала и тяжести просонок. Перед её внутренним взглядом был день, а мысли были так ясны-ясны, как будто мозг все время неотступно работал над разрешением вопросов, поставленных вчерашним днём, и теперь поднял её с постели, чтоб заставить выслушать его последнее заключение:

— Надо уезжать!

Да, надо уезжать. Всякая мысль, раз запав в душу, не умирает в ней. Она или лежит под спудом других мыслей, более сильных, или она даёт ростки, ширится, захватывает, просится проявиться наружу в словах, в действиях. Но не умирает. И Наташа чувствует, что мысль о Соковнине, как о человеке, который при другом стечении обстоятельств мог сделаться её мужем, случайно запав сегодня в её душу, копошится там в какой-то благоприятной для неё среде и, неугомонная, дерзко тревожит все другие, дорогие ей мечты-мысли. Она грозит вырасти, окрепнуть, и тогда, поди, борись с ней! Это не сулит ничего хорошего ни ей, никому. Рабство сулит это. И для сестры нужно, чтоб она теперь скорее уехала. Надо дать место Лине. Если остаться здесь на Рождество, Соковнин может на праздниках не бывать в Девичьем поле. Предлог найдётся. Ведь ему едва ли захочется теперь встречаться с ней в его роли отвергнутого. И что стали бы они делать друг с другом? Молчать — это обратило бы на себя общее внимание. По-прежнему спорить об отвлечённых вопросах? Ах, до таких ли споров им теперь, тому и другому, когда у каждого спорит сама с собой душа?

Да, с её отъездом всем будет легче — начиная с неё самой. А делать ей здесь больше и нечего. Этюды все сделаны. Теперь уже даже лучше, если над ними бессознательно будет работать воображение: дальше от рабского воспроизведения действительности — больше художественной правды.

Проводить Наташу в город на железную дорогу поехали Александра Петровна и Лина. И Бабушка, вся в слезах, провожая Наташу до ворот усадьбы, не могла ничего говорить от волнения, и только горько повторяла: