Девичье поле - [23]

— Дом на горе… дом на горе!..

Она сказала себе, когда придумала это название для своих картин, что в нем есть что-то символическое. Она не уяснила себе этой мысли ясно тогда, не вдавалась в подробный разбор её и теперь; но опять ей показалось, что есть что-то символическое в этой встрече двух направлений теней, двух светов. Прекрасна была ночь с её ярко светящей луной, с мириадами звёзд. Сколько красоты, поэзии, сколько обаяния! Так весь старый мир, все то, чем человечество жило в ночи. Но блеснул яркий свет истины-солнца, и все обаяние лунной ночи померкло, — она была ведь только отражённым светом этой истины. Вся красота призрака исчезла пред светом настоящего дня. Только на одно мгновение большой старый дом на горе своей тенью мог оживить красоту уходящей ночи. Но вот выше и выше поднимается солнце — и последние лунные тени исчезают. Исчезают и звезды, и бледная, помертвевшая луна, никем не замечаемая, забытая, ненужная, спускается за горизонт… Да, тут есть символическое…

Наташа не хочет разбираться в этом, не хочет думать, что она может отразить это настроение своё так или иначе в картине. Да, не надо подчёркивать мысли. Если бы ей только удалось передать то, что она видела в натуре. Мысль пронеслась у неё в уме, и этого довольно с неё. Мысль наложит отпечаток на все её творчество, придаст особый характер контурам, особый отпечаток сочетанию красок. Ведь не фотографию же она даст и не рабское подражание природе. Должно быть что-то своё, должна быть её душа, её мысль в картине. Но только ничего подчёркнутого, ничего преднамеренного. Не может быть, чтобы картина не дала тех настроений чуткому зрителю, какие дала ей сама природа.

Наташа желала вызвать теперь в своём воображении эти задуманные ею картины с полной ясностью всех очертаний, всех красок. И она забылась в этом. Она сидела долго-долго, закрыв глаза рукой. Её томила истома, а картины все ярче и ярче выступали в её воображении. И вот сейчас, кажется, бери палитру и только копируй, записывай то, что стоит пред глазами! Все так ясно!.. Наташа чувствует, как вдохновение волнует её, как слезы восторга подступают к глазам при мысли, что вот то, что сейчас в её фантазии, в одном её мозгу, сделается достоянием тысячи зрителей, тысячи глаз, тысячи мозгов.

— Наташа, ты спишь? — послышался голос Лины.

Наташа очнулась. Действительно она задремала в кресле.

Теперь она открыла глаза, протёрла их, вскочила, бросилась к Лине, обняла её, крепко расцеловала.

— Сейчас, Лина, сейчас. Я замечталась.

Она сняла с себя кофточку и начала быстро умываться.

— А что же, интересны были твои наблюдения? — спросила Лина.

— Страшно интересны, — отвечала Наташа, плещась под струёй холодной воды. — Линочка, если мне удастся то, что я задумала, я… я просто не знаю, что будет! Я верю в успех!

IX

Когда Наташа сошла в столовую, бабушка уже сидела там.

— Натка, полуносница, здляствуй! Здляствуй, детка моя! — говорила бабушка, широкой улыбкой открывая свои великолепные зубы и молодо-молодо смеясь глазами из-под больших круглых очков.

— Здравствуйте, бабусенька милая, бабусенька моя хорошая.

— Ну сто зе, ты много налисоваля на молозе-то? Холодно, я думаю, пальцам-то.

— Ничего, бабушка. У меня кровь молодая. Да и рисовала-то я немного.

— А сто зе ты делаля?

— А я, бабушка, с морозом разговаривала.

— Н-но?.. Сто зе он тебе сказаль?

— Много хорошего, бабушка.

— Ну, а сто зе?

— А это уж мой секрет. Это вот, когда я напишу картину, тогда вы увидите.

— Ну а польтлет-то мой когда зе?

— А сегодня, бабушка.

— Н-но?.. Холёсё. Я оцень хоцю свой польтлет.

Александра Петровна налила тем временем Наташе кофе и подвинула близко к ней булки, сухарики, масло, яйца всмятку, сыр. И Наташа принялась теперь за еду с той радостью, с той же живостью, как делала все. Анна Петровна заговорила с Линой о неотложных хозяйственных делах. Сергей пришёл к Александре Петровне с докладом, что мужики привезли дрова. Александра Петровна должна была сама пойти смотреть их и сказала Наташе:

— Ну, ты другую чашку нальёшь себе сама.

— Да, да, мамочка! Не беспокойся. Я всё-таки хозяйничаю у себя-то.

— Так ты и мне усь налей, — сказала бабушка. — Посмотлю я, как ты хозяйницяесь.

Наташа взяла бабушкину чашку.

— Отлично хозяйничаю, бабушка. Вот вы приезжайте ко мне в Париж в гости и посмотрите, как я там в маленькой комнатке устраиваюсь.

— Да сто ты все в Палис да в Палис. Куда усь мне в Палис. Вот плидет опять мой паляц-палялиц, тёпел усь не отвелтисся, и повезут меня, сталюху, в Петельбульг, на Смоленское. Вот тебе и Палис.

— Ну, бабушка, какие вы разговоры заводите, — улыбаясь, погрозила ей пальцем Наташа.

Наташа мыла чашку; неловким движением опрокинула блюдечко с водой, залила скатерть и весело вскрикнула:

— Ах! Ну вот, это вы все, бабушка, виноваты! Видите, как вы меня расстроили. Надо кофе пить, а вы о кладбищах.

— Ну, сто делать. Сегодня суббота, завтля все лявно цистую постелят.

Лина с улыбкой обратилась к Наташе:

— Дай я налью.

— Ну уж это совсем оскорбительно, Линка, — шутя огрызнулась Наташа. — Уж позвольте, я хочу доказать, что я талант на все руки.

Она теперь со вниманием, методически вымыла и вытерла бабушкину чашку, спросила, как крепко ей налить, совсем тихонько, чтобы не расплескать, отнесла ей чашку на место и, целуя бабушку, приговаривала: