Девичье поле - [10]

Наташа рисовала вершину высокой кудрявой сосны. Великолепная, зелёная, густая хвоя ласкала её глаз, выделяясь на ярко-голубом небе. Небо было такое чистое, такое голубое, — быть может, именно потому, что оттенялось зеленью вершин, — такое голубое, что напоминало небо юга. Напоминало Наташе другое, более тёплое, далёкое небо, напоминало другие жаркие дни. И вот на этой густой зеленой вершине она зарисовала белые хлопья ещё не облетевшего инея. Она старалась передать чёрным карандашом всю красоту этих маленьких белых клочков, вкраплённых и в синеву неба, и в зелень хвои, точно пробивающаяся седина в тёмных волосах.

Солнце, и синее небо, и эти маленькие сединки вызвали в памяти другой образ. О, как хотела бы она, чтобы теперь её дорогой Henri был здесь! Как она хотела бы видеть, — нет, не видеть — чувствовать его над своим плечом, чувствовать его голову, склонённую над её рисунком, сознавать, что в эту минуту его любящий взгляд следит, как её карандаш закрепляет на бумаге вот всю эту ликующую красоту природы. О, эта милая одинокая полоска седины на его виске! Как она сразу полюбилась ей. Да, он оригинален во всем, даже и в этом. Даже помимо его желания сама природа пооригинальничала, дав ему этот преждевременный клочок седины, символ мудрой старости, на его молодую, чуть не по-детски восторженную голову.

Наташа смотрит на голубое небо, на солнце, на деревья, её карандаш бегает по бумаге и тщательно, точно, выразительно зарисовывает и контуры дома, и голые ветви сиреневых кустов. Ничто не ускользает от её взгляда, — а там, внутри её, точно какие-то другие глаза смотрят куда-то в глубину души и видят другие образы, другие картины.

Океанский берег Бретани. Пёстрая толпа купающихся. Волны морского прилива набегают на песчаный пляж. В воздухе так тихо-тихо, — даже бриза нет. А дочь моря, волна, длинная, стройная, вздымется высоко, точно грозит-угрожает своим пенящимся гребнем, и вдруг стремительно-неудержимо бросится, понесётся на толпу купающихся. Точно она хочет схватить сразу всю эту толпу, отнять у земли и унести в дар отцу-океану… Не унесёт! Это мощный океан только шутит-играет с землёю и только ласкается к ней. Как вот и здесь, сейчас, это зимнее солнце ласкается к этому девственному снегу. Вечная сказка любви. Волна с шумом раскатится на берег, разольёт по нему пену своего гребня и сейчас же куда-то исчезнет, пропадёт. Море точно вздохнёт глубоко-глубоко и отхлынет назад. А там уже опять набегает новая волна, за ней другая… третья… и, ласкаясь и играя, вечерний прилив надвигается ближе и ближе. Наташа со своим мольбертом сидит на складном стуле на горячем песке пляжа и яркими пятнами набрасывает этюд этих вечно вздыхающих волн прилива. И вот уже прилив приближается к её ногам. Пора сняться с места, надо взять стул и краски и маленький мольберт. А она запоздала: сейчас вот эта, следующая же волна докатится и опрокинет её мольберт, прежде чем, она успеет перенести его к тому месту, куда уже отнесла краски и стул. Она бежит схватить мольберт, но чья-то другая рука уже подняла его и стремительно уносит от волны, и чья-то белая фетровая шляпа посылает обманувшейся волне насмешливый поклон.

«Какие большие последствия бывают иногда от маленьких случайных знакомств», — думает Наташа, охваченная радостным чувством от промелькнувшего дорогого воспоминания.

Как хотелось бы ей, чтоб её Анри видел вот этот пейзаж! Какое бы впечатление произвёл он него. Ведь он ни о чем подобном и понятия не имеет! С каким восторгом он рассказывал ей о своих похождениях по снегам Альп, о красотах снегового альпийского пейзажа. Пусть там величественно красиво, да, — но ведь там совсем другое: там вершина ледяной красоты, там недосягаемая для человека красота природы, там грань мира, конец жизни. А здесь — душе в этом снегу может быть так же тепло, как в жаркий день на берегу моря. Здесь — чистота, и нет смерти. Пусть мороз на время сковывает и здесь жизнь, но зато он заставляет ещё сильнее думать о радости жизни. Он бодрит. Он сам — страшная всесокрушающая сила и будит силу. Он не даёт здесь этой силе заснуть, изнежиться. О, как хотелось бы ей написать этот пейзаж таким, чтобы он говорил своим холодным снегом о той несокрушимой жизненной теплоте, которая таится под ним!

Она никогда не была узкой патриоткой. Она никогда не чувствовала любви к своемутолько потому, что оно своё. Её сердце и ум не подчинялись привычке, привязанности. Везде и во всем, что она видела вокруг себя дома, она любила не своё, а свободу, красоту, силу. Любила это не только, когда это попадалось ей на пути, но и когда оно казалось скрытым; когда оно жило только в надеждах; когда нужно было работать, чтобы создать, найти, пробудить, показать это. И прежде всего быть сама такою: свободной, красивой, сильной. Все равно, где, на чем, для кого проявить свои силы. Искусство международно, а только искусство и было для неё жизнью. С тех пор, как она пожила в Париже, она чувствовала себя там так же дома, как на родине; но жизнь дала ей для творчества русский материал и русскую душу, и её художественный восторг, её творческое вдохновение принимают русскую окраску.