Девиантность, преступность, социальный контроль в обществе постмодерна - [6]
Итак, во – первых, существование Человека и Общества – лишь фрагмент, элемент, момент Единого мирового процесса самоорганизации материи. Во-вторых, человечество и общество конечны, преходящи, «смертны», как всё без исключения в этом лучшем из миров… В-третьих, существование каждой системы, включая человека, человечество, общество, возможно лишь за счет иных систем (человека – за счет других людей, природы, общества; общества – за счет человека, людей, природы, других обществ). За сверхорганизацию расплачиваемся насилием, жестокостью, тоталитаризмом и т. п. За Гегеля, Гете, Гейне человечество расплачивается Гитлером, Герингом, Гиммлером, за НТР и ЭВМ – Хиросимой и Чернобылем… В – четвертых, если и существует какой – то объективный «смысл» человеческого существования, то он не в идеальных фантомах, а в выполнении онтологических функций: негэнтропийной и «самопознания» Мира. В – пятых, онтологический трагизм бытия, заключающийся в конечности, смертности и индивидуального, и родового, и социального существования, усугубляется социальным злом (внутривидовой борьбой «на уничтожение», социальным неравенством, несправедливостью, завистью, нищетой и т. д., и т. п.). Ибо основной закон социальности – урвать побольше кусок от общественного пирога, меньше дать и больше взять (А. Зиновьев).
По ту сторону отчаяния…
Настоящая человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния.
Ж. – П. Сартр
Человек небытия мужествен. Его мужество – это мужество быть, несмотря на ничто, а не только несмотря ни на что.
А. Н. Чанышев
«Несчастный? А почему, собственно говоря, вы вообще решили, что вы должны быть счастливы?.. Почему вы вообще решили, что вы будете единственным счастливым исключением из всеобщего правила?». Это обращение к великому Гете в пьесе Н. Шмелева. И действительно – откуда убеждение, что человек рожден для счастья (как птица для полета…)? Как пропагандистский миф – другое дело. Но реальная жизнь очень далека от мифического счастья. Скорее уж, «человек рождается на страдания» (Иов) и «дни… бегут скорее челнока и кончаются без надежды» (Иов). «И люди будут издыхать от страха и ожиданий бедствий, грядущих на вселенную» (Лк.). «И возвратится прах в землю, чем он и был» (Екклесиаст)…
Вся история человечества, история каждой человеческой жизни – муки, страдания, горе, несчастье. Правда, с искорками счастливых мгновений. Но суть – то ведь не в сведении баланса времени «счастливых» и «несчастливых» минут, часов, дней. Суть – в неизбывном онтологическом трагизме бытия: в его преходящести, конечности, смертности. Да еще, пожалуй, и в заданности существования: «Здесь я могу быть, но не хочу; там хочу, но не могу; и здесь, и там я несчастен» (Августин); «Не понимаю, что делаю: ибо не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то и делаю» (ап. Павел); и вообще, «Вашей долей было то, что вы ненавидели, и, что вы любили, не было вашей долей» (Будда).
Смертно все живое (и неживое тоже). Но человек – единственное существо, осознающее свою смертность (высшие животные нередко предчувствуют Нечто, что есть их смерть). Осознание обреченности (и заданности) суть отчаяние. Отчаяние как осознание трагичности бытия.
И тщетно человек мучительно бьется всю жизнь – осознанно или же нет – над смыслом своего существования.
Но человек, как правило, не в состоянии вынести обреченности, заданности, бессмысленности существования. И тогда – осознанно или же нет – он ищет утешение в радостях и развлечениях (carpe diem!), в религии или мистике, в «самоувековечении» (в творчестве, деяниях) или же в утопиях типа коммунизма: «эта милая сердцу угнетенных и обездоленных сказка о потерянном и возвращенном рае» (М. Киссель). Все это, с точки зрения автора – малицириста – есть страусизм.
Вопрос о смысле жизни – это и вопрос о смерти. Сам поиск смысла жизни – реакция на знание о смерти. «Осознание смертности – важнейший импульс человеческой активности» (О. Борецкий), страх смерти – источник философии, науки, искусства, вообще творчества (не в этом ли еще одна «хитрость мирового разума»: дать человеку знание своей смертности, чтобы побудить добросовестнее выполнять антиэнтропийную функцию?!). Томас Манн так объяснял творчество Льва Толстого: «Что же было всему основой? Плотский страх смерти». О страхе смерти как источнике искусства пишет академик Дмитрий Лихачев. И не является ли текст статьи, лежащей перед вами, уважаемые читатели, плодом подсознательного желания автора (скептика, малицириста, гордящегося своим не – страусизмом…) продлить бытие после смерти?!
Во всяком случае, единственно достойная «подготовка» к смерти – полнота жизни, раскрытие и реализация потенций, самоосуществление в созидании. Как заметил великий знаток трагизма бытия и его абсурдности – Ф. Кафка: «Тот, кто познал всю полноту жизни, тот не знает страха смерти. Страх перед смертью – лишь результат неосуществившейся ж изни».
И все же…
Достойная человека, осмысленная жизнь возможна лишь по ту сторону отчаяния, при полном и осознанном избавлении от иллюзий и надежд, жизнь – Вопреки (бренности и бессмысленности). Идея достойной и мужественной жизни «вопреки», «наперекор», без надежд и иллюзий наиболее плодотворно развивается французскими экзистенциалистами Ж. – П. Сартром, А. Камю, А. Мальро. В сопротивлении Судьбе, существовании «наперекор громадной тяжести судьбы» (А. Мальро) видят они долг Человека. Но такой Человек («человек небытия», по А. Чанышеву) – мужественный человек. «Он понимает, что всякая ситуация преходяща, он видит ничтожество всякой ситуации на фоне просвечивающего сквозь нее небытия, он смело смотрит вперед без надежды и отчаяния».
