Детство с Гурджиевым - [4]

3.

В середине лета 1924 года моя жизнь была сосредоточена на траве. К тому времени я мог скосить мои четыре газона целиком за четыре дня. Я делал и другие вещи: стал "мальчиком при кухне", "сторожем", у нескольких ворот дома, который мы называли "швейцарской" - но все это не было важным, я плохо помню что-нибудь другое, кроме звука косящей машины.

Мой кошмар неожиданно пришел к концу. Однажды рано утром, когда я толкал косилку вверх к фасаду замка, я посмотрел на окна Гурджиева. Я всегда делал это, как бы надеясь на какой-нибудь удивительный знак. В это самое утро я наконец увидел его. Он стоял у открытого окна и смотрел на меня сверху. Я остановился и, пристально посмотрев на него, наполнился облегчением. Долгое время, казалось, он не делал ничего. Затем очень медленно он поднес правую руку к губам и сделал жест, который, как я позже узнал, был очень характерен для него: своим большим и указательным пальцем он, так сказать, разделил свои усы от середины, а затем его рука опустилась в сторону, и он улыбнулся. Жест сделал его настоящим - без него я мог бы подумать, что фигура, стоявшая там, просто галлюцинация или плод моего воображения.

Чувство облегчения было таким сильным, что я разразился слезами, схватив палку обеими руками. Я продолжал смотреть на него сквозь слезы до тех пор, пока он медленно не отошел от окна. А затем я снова начал косить. То, что было ужасным шумом этой машины, теперь стало радостным для меня. Я толкал косилку вперед и назад, назад и вперед со всей своей силой.

Я решил подождать до полудня, чтобы сообщить о своем триумфе, но ко времени, когда я пошел на второй завтрак, я понял, что не имею никакого доказательства для такого объявления и, что теперь кажется удивительной мудростью, не сказал ничего, хотя был не в состоянии вместить мое счастье.

Вечером всем стало известно, что мистер Гурджиев был вне опасности, и атмосфера за обедом была полна благодарности и благодарения. Мое участие в его выздоровлении - я был убежден, что я единственный был ответственен в наибольшей части за все, что случилось с ним - затерялось во всеобщей радости. Все, что случилось, это то, что враждебность, направленная непосредственно на меня, исчезла так же внезапно, как и появилась. Если бы не тот факт, что мне действительно запретили производить всякий шум вблизи его окон, я бы мог подумать, что все существовало только в моем уме. Недостаток какого-нибудь торжества, какого-нибудь признания развеялся.

Инцидент, однако, не был полностью исчерпан даже тогда. Мистер Гурджиев показался, тепло одетым и медленно ступая, через несколько дней. Он подошел, чтобы сесть за небольшой столик, где я впервые беседовал с ним. Я, как обычно, с трудом ходил взад и вперед с моей косилкой. Он сидел там, по-видимому, осматривая все вокруг, до тех пор, пока я не закончил газон, который косил в тот день. Это был четвертый - благодаря быстроте его выздоровления, я сократил время покоса до трех дней. Когда я толкал косилку перед собой, направляя ее в сарай, где она хранилась, он посмотрел на меня и жестом подозвал к себе.

Я поставил косилку и намеревался подойти к нему. Он улыбнулся, снова я скажу "благожелательно", и спросил меня, за сколько времени я скашиваю газоны. Я ответил с гордостью, что я мог бы скосить все их за три дня. Он смотрел пристальным взглядом на широкую поверхность травы перед собой и встал. "Надо суметь сделать это в один день, - сказал он, - Это важно".

Один день! Я испугался и наполнился смешанными чувствами. Мне не только не оказали честь за мое достижение - несмотря ни на что, я сдержал свое обещание - фактически меня наказывали за это.

Гурджиев не обратил внимания на мою реакцию, которая должна была быть заметна на моем подвижном лице, а положил руку на мое плечо и тяжело оперся на меня. "Это важно, - повторил он, - "потому что, когда вы сможете подрезать газоны за один день, я дам вам другую работу". Затем он попросил меня погулять с ним - помочь ему прогуляться - до луга, расположенного неподалеку, объяснив, что ему трудно ходить.

Мы шли медленно, даже несмотря на мою помощь, он с большими трудностями поднимался по тропинке к полю, о котором он упомянул. Это был склон холма, очень каменистый, около птичьего двора. Он послал меня в инструментальный сарай, поблизости от курятника, и велел принести ему косу, что я и сделал. Затем он вывел меня на луг, снял руку с моего плеча, взял косу в обе руки и замахнулся, собираясь косить траву. Наблюдая за ним, я почувствовал, что усилие, которое он делал, было очень большим; меня испугала его бледность и очевидная слабость. Затем он вернул мне косу и велел убрать ее. Я отнес ее на место, вернулся и встал рядом с ним, он опять тяжело оперся на мое плечо.

"Как только все газоны будут срезаться в один день, то будет новая работа. Коси этот луг каждую неделю".

Я посмотрел на склон с высокой травой, на камни, деревья и кусты. Я знал свой рост - я был невелик для своего возраста, а коса казалась очень большой. Все, что я мог сделать, это пристально посмотреть на него, изумленный. Это был взгляд только ему в глаза, серьезный и обиженный, что мешало мне сделать немедленный, сердитый, резкий протест. Я просто наклонил голову и кивнул, а затем пошел с ним, медленно, назад, к главному зданию, вверх по ступенькам к двери его комнаты.