Детство Марселя - [39]

Я побежал вперед, все время забирая вправо.

Наступил вечер. Туман стал еще гуще, но я взывал ко всем знакомым эхам и советовался с эхом: холмов Эскаупре, которое, сжалившись над нами, решило приблизиться.

Наконец мои ноги узнали круглые камешки, которые перекатывались под подошвами.

Я свернул с тропинки направо и различил во мгле какую-то длинную темную массу.

Я бросился к ней, вытянув вперед руки, и вдруг ощутил в ладонях мясистые листья смоквы… Это была смоква у загона Батиста, и застарелый запах овчарни, после грозы особенно острый, сказал нам, что мы спасены. Дождь это понял и перестал.

Как мы были счастливы и как гордились своим приключением, теперь нам будет что рассказать! Но когда мы сбежали по крутой тропинке к Редунеу, за нами послышался далекий зов какой-то птицы.

— Это чибис, — сказал Лили. — Они здесь не останавливаются… Вот и чибисы улетают…

Косяк чибисов промелькнул перед нами, еле видный в тумане, из-за которого птицам приходилось лететь совсем низко, и пронесся над нашими головами, послушный жалобному зову… Чибисы летели навстречу новым каникулам…

Мы вошли, как всегда, с черного хода.

На втором этаже мерцал слабый огонек, переливаясь в водяной пыли измороси. Мама в полутьме заправляла наш скудный светильник — керосиновую лампу, раскаленное стекло которой лопнуло от упавшей на него последней капли дождя.

В камине пылало яркое пламя; отец и дядя, в мягких туфлях и халатах, болтали с Франсуа. Их охотничьи куртки, развешанные на спинках стульев, сушились перед огнем.

— Вот видишь, они не заблудились! — воскликнул, обрадовавшись, отец.

— Что им сделается! — отозвался Франсуа.

Мама пощупала мою куртку, потом куртку Лили и запричитала:

— Они совсем мокрые! Как будто в море упали!

— Ну и что ж, здоровей будут, — невозмутимо сказал Франсуа. — От воды ребятам ничего не сделается, особенно от воды с неба.

Тетя Роза бежала с лестницы сломя голову, точно на пожар. Она притащила гору полотенец и всякого тряпья. В одно мгновение мы оказались нагишом перед камином — к великому удовольствию Поля и великому смущению Лили; он все старался спрятаться за охотничьими куртками. Но тетя тотчас же, без всяких околичностей, завладела им и растерла мохнатым полотенцем, поворачивая из стороны в сторону, словно он был неодушевленным предметом. Мама расправилась со мною точно таким же манером, и Франсуа, все это наблюдавший, объявил:

— Теперь они красные, как свекла! — И снова повторил: — Ну и что ж, здоровей будут!

Лили нарядили в мой старый матросский костюм, отчего у него сразу стал солидный вид; а меня одели, вернее, поместили в папину фуфайку, которая спускалась до самых моих колен; зато мамины шерстяные чулки доходили мне до бедер.

Нас усадили у камина, и я поведал нашу одиссею. Самым драматическим местом в моем рассказе была сцена нападения пугача. Я, разумеется, не мог позволить ему смирно сидеть на выступе скалы; сверкая глазами и выпустив когти, он, конечно, бросился на нас и кружил над нашими головами. Я показывал, как пугач хлопал крыльями, Лили пронзительно ухал, подражая крику пернатого чудовища. Тетя Роза слушала разинув рот, мама качала головой, а Поль закрыл руками глаза. Мы с Лили изобразили все это с таким искусством, что я и сам перепугался. И долго еще потом, даже спустя несколько лет, злобная птица являлась мне во сне, грозя выклевать глаза.

Франсуа встал и, не мудрствуя, заключил:

— Что делать! Красные дни миновали… Дождям самое время. Стало быть, уговорились на воскресенье. Ну что ж, до свидания, друзья!

И он ушел, уводя с собою Лили, который остался в моей матроске, потому что хотел показаться в ней матери.

***

За столом я ел с большим аппетитом, когда дядя вдруг произнес слова, как будто совершенно обыденные, так что я поначалу не придал им никакого значения.

— Я думаю,-заметил он, — наши вещи можно погрузить на тележку Франсуа, они не такие уж тяжелые. Тогда в ней вполне уместятся Роза с ребенком и Огюстина с девчушкой. А может быть, и Поль. Ну-с, что ты на это скажешь, наш маленький Поль?

Но наш маленький Поль ничего не мог на это сказать: нижняя губа у него вдруг выпятилась, стала пухнуть и отвалилась чуть ли не до подбородка. Я хорошо знал, что означает эта оттопыренная губа, и любезно сравнивал ее с краем сестрицыного горшочка. Как обычно, за этим симптомом последовало глухое рыдание, и из голубых глаз Поля выкатились две крупные слезы.

— С чего это он?

Мама поспешно взяла его на колени и стала нежно укачивать, а Поль обливался слезами и шмыгал носом.

— Ну полно тебе, дурачок, — уговаривала его мама, — ты ведь знаешь, это не может продолжаться вечно! И кроме того, мы скоро сюда опять приедем… До рождества совсем недалеко!

Я почуял беду.

— Что она говорит?

— Она говорит, что каникулы кончились, — пояснил дядя и преспокойно налил себе стакан вина.

Сдавленным голосом я спросил:

— Когда кончились?

— Послезавтра утром надо уезжать, — ответил отец. — Нынче у нас пятница.

— Была пятница, — поправил его дядя. — И уезжаем мы в воскресенье утром.

— Ты же знаешь, что с понедельника начинаются занятия! — вставила тетя.

С минуту я ничего не понимал и смотрел на них остолбенев.