Детство Лермонтова - [97]

Сидя у постели внука, Арсеньева, однако, не оставляла своих хозяйственных дел. Любовь к стяжанию увеличивалась у нее год от года.

Кирпичный завод, или, как его называли, «кирпишна», давал доход, и полные телеги, нагруженные кирпичами, переваливаясь на выбоинах дороги, увозили груз не только в имения соседей, но и дальше — в Калдусы, в Чембар, в Кевду и даже на Каменку.

Миша равнодушно выслушивал оживленные распоряжения Арсеньевой. Он был еще очень слаб, однако жар перестал его донимать, и доктор велел выносить ребенка на воздух. Дядька Андрей пристроил для него сидейку, в которой Ефим Яковлев возил Арсеньеву, когда у нее болели ноги, выносил мальчика в сад и усаживал в этот своеобразный экипаж.

Начиналась весна, и с каждым днем на воле делалось все лучше и лучше. Сирень зацветала разными колерами: белая, сиреневая, лиловая. Нежнейший запах жасмина разливался по саду. Скатывали сидейку вниз, к пруду, по аллее, заросшей ароматной цветущей акацией, и мальчик возле скамейки, живописно заросшей зеленью, смотрел в тишине на гладь большого пруда. Миша глядел, как лучезарные блики весеннего солнца переливаются на глади воды. Потом поднимались в аллею — смотреть, как подрастает посаженный Мишей дубок, — и поворачивали направо. С холма виднелся дубовый лес — Долгая роща.

В Тарханах было три фруктовых сада.

Весной зацветал вишняк, ветви деревьев покрывались белой узорчатой вязью. Не хотелось весной отрывать взгляд от фруктовых садов. Яблони цвели розоватыми узорами; легкие лепестки держались недолго и слетали на землю от малейшего дуновения ветра.

Когда приближались к теплице, мальчик глядел на голубеющее небо над ближними холмами, на поля, уходившие вдаль. Они только что освободились от снега и слабо зеленели первыми ростками.

По течению ручья среди огородов, в разрыхленной весенней земле, стояли парники; в них выращивали ягоды и овощи.

Вблизи верхнего пруда стоял каменный амбар, приспособленный под мельницу и закрома. От хозяйственных строений сад отделялся забором.

Налюбовавшись небом и благодатной тарханской землей, медленно поворачивали к дому; тут Христина Осиповна объявляла, что время, назначенное для прогулки, истекло.

После того как мальчик стал бывать на воздухе, он окреп, хотя ходить все еще не мог, и Арсеньева брала его кататься в экипаже. Как-то они выехали в поле проверить всходы. Навстречу им шел пожилой крестьянин. Увидев Арсеньеву, он быстро сдернул шапку и поклонился ей в пояс.

— Ты чей? — спросила Арсеньева, кивая ему.

— К вашей милости, сударыня! — сказал крестьянин, продолжая кланяться. — Сысоевы мы, помещицы Савеловой.

— Что надо?

— Записочку вашей милости приказали отдать.

Арсеньева велела Никанору остановиться и быстро прочла записку.

— Ежели она доктора просит, что ж тебя пешком посылает?

— Перво-наперво недалеко тут, барыня-милостивица, а второе: ежели согласие будет, так она и лошадку пришлет.

— Ладно, ступай! Запрягай лошадку и скажи, что я позволила.

— Покорнейше благодарим, ваша милость!.. Дозвольте спросить: не к нам ли едете?

— Нет, всходы смотрю.

— Всходы хороши. Ох, хороши твои всходы! Часты да ровненьки, так и щетинятся, так и зеленеют…

— А я смотрю, не очень ровны. Кустятся они после дождей.

— И, барыня, не греши! Как пошли дожди, так и зазеленели поля. Теперь благодать: в рост пошли всходы, в рост. Вот, кабы бог своей милостью не оставил, урожай-то и собирать! Только бы вовремя убрать в нынешний год, то и горевать не станем!

Урожая ожидали хорошего, хлеб всем вышел: и колосом, и наливом, и соломой, но летом дожди не шли, молочко поприсохло у озимых, — и вдруг град побил зерно!

Крестьяне в селе печально вздыхали, считая: ежели в урожайные годы помещица по два пуда зерна в год на человека дает, то сколько же даст этой осенью? Теперь вся надежда осталась на яровые да на просо — выносливо оно в засуху…

…Уже довольно давно случилась беда у Лукерьи Шубениной: умерла свекровь, и семье стало худо без хозяйки. С той поры Лукерья стала лукавить: когда Мишеньку вывозили на прогулку, она просила дядьку Андрея везти мальчика в деревню, желая поглядеть на своих. Уж как ни робка была Лукерьюшка, а тут пошла напролом. Хозяйничала теперь старшая дочка Параскева, но она была еще подростком и не справлялась. Миша любил поездки в деревню: там он встречался с ребятами, разговаривал с крестьянами.

Христина Осиповна занемогла и лежала, и они только втроем — Миша, Андрей Соколов и Лукерья — добрались до избы Шубениных. Андрей вкатил сидейку на пригорок возле пруда. В коровнике лежал муж Лукерьи, Иван Васильевич, вдрызг пьяный, а старик отец пинал его в спину ногой, обутой в лапоть, и уговаривал сына:

— Валяется человек весь в навозе! Нашел место, где лежать! Срам! Детей бы постыдился и меня, старика!

Лукерья побледнела и побежала в сарай, а оттуда вышел дед Шубенин и с поклонами обратился к гостю:

— Прощенья просим, Михаил Юрьевич! Запил мужик, едва его из кабака привели.

— А где Степа и Вася? — спросил Миша.

— Ребята на пруд пошли купаться.

— Ну, я с тобой посижу, дед. Ты мне про Пугачева опять расскажи.

Андрей вкатил сидейку на низкие ступеньки крылечка, и лицо деда стало сосредоточенным и суровым. Он помолчал, вспоминая, и стал рассказывать: