Детский сад - [35]

— Ты Милена? — окликнула ее как-то незнакомая девчушка; белые волосы с зеленым отливом, вампирская косметика. Милена умственным усилием запустила вирус вглубь, на дознание. «Хэзер. Да-да, я Хэзер». И чуть было не назвала имя вслух.

— Ну ладно, не хочешь — не говори, — сказала девчушка. — Просто мы здесь все присматриваем на случай, чтоб не заявился Нюхач. Если он сунется, а вы здесь, — она кивком указала на репетиционную, — то мы отвлечем его разговором, а к вам кого-нибудь пошлем, чтобы предупредить. Идет?

Милена в ответ не успела даже кивнуть. Девчушка быстро унеслась в своих сапожках гномика. «Ты бы лучше стол помогла донести, помощница», — подумала она, провожая ее взглядом.

Все это время у них шла нескончаемая баталия с Хэзер. Днем, ночью, — вирус безостановочно донимал ее чтениями. Хэзер схватывала ее и не отпускала — с непостижимой для Милены силой и цепкостью. Она без устали волочила ее через дебри, нагроможденные Марксом, — указывая на заимствования из Локка и Юма, иллюстрируя очередной довод цитатой из Энгельса или Грамши, постоянно, постоянно заботясь о том, чтобы Милена непременно поняла, причем именно так, как понимала Маркса она сама.

«Ну что, что я такого накликала у себя в уме?» — не могла взять в толк Милена. Ведь вирусы — не более чем пассивный резервуар информации, вроде дремлющей памяти. Они никоим образом не должны тащить вас, как щепку тащит по ручью. Помилуйте, ведь в «Капитале» три с лишним тысячи страниц; она что, думает проработать их все? Вдаваясь во все эти заумные, нуднейшие нюансы? Похоже что да. Судя по всему, делать передышку Хэзер не собиралась — она перла напролом, все дальше и дальше, с железной хваткой, без тени сомнения или жалости. Кремень, а не женщина. Вот же доставалось кому-то, когда она была жива!

Хэзер, ирландка Хэзер! Будь в тебе хоть чуточку мягкости, какая-нибудь потаенная мука или боль, я бы нашла силы пожалеть тебя, понять, посочувствовать; но ведь в тебе что-то поистине нечеловеческое! Ты сама хотела, стремилась быть болезнью. Ты сама уподобилась вирусу, вы стали с ним похожи. Вам обоим нужны умы — для того, чтобы утверждаться в них и помыкать, нужна ДНК — для переплавки. Как те Кадавры в обличии живых людей, вы бессмертны — в том смысле, что ни живы, ни мертвы. И вот теперь вы завладели мной.

Постепенно Милена начала думать, что у нее, видимо, что-то вроде болезни — в давнем, исконном смысле. Нечто такое, что не излечивается, а досаждает и постоянно дает о себе знать. Хэзер была сродни артриту: неотступная ноющая боль, которую надлежит умащивать. Милене стали докучать приступы изнурительной скуки. Она умащивала ее тем, что спрашивала себя: сильнее ли эта скука той, которую она раньше сама обычно на себя нагоняла? Лучше это или хуже, чем, скажем, безостановочно напевать по кругу одну и ту же осточертевшую мелодию? Или сидеть одной в кафе «Зоосад» и есть себя поедом, анализируя подряд все свои недостатки? Если сейчас ей житья нет от убежденной философини-марксистки, то кто был до нее? Такой, чтобы ненавидел ее, истязал; распускал сплетни, отвлекал болтовней, которой ни от кого другого Милена бы не потерпела?

Она начала тосковать по тишине. По мере того как Хэзер непреклонно продолжала свои чтения, по мере того как ложилась на ноты музыка и все угасал Джекоб, по мере того как без нее готовилась новая постановка и щекотал нервы страх, что вот-вот объявится Нюхач, Милену стало не на шутку, самым серьезным образом тянуть к безмолвию.

Всякий раз, когда она возвращалась вечером из репетиционных классов, Ролфа встречала ее со все более отстраненным, меланхоличным видом. Если она и улыбалась, то как-то туманно, задумчиво; казалось, что мыслями она где-то далеко. Так улыбается человек без надежды, готовый смириться с безысходностью. И эта улыбка, и свет угасающего за окном дня, и длинные косые тени на стенах — все это словно давало понять: времени на то, что задумано, остается все меньше.

А в подсвечнике вместо свечи сиротливо торчала зубная щетка, и что-нибудь из одежды, допустим носок, случайно обнаруживалось в кастрюле. А пол под ногами был хрустким и липким одновременно — из-за того, что кто-то закусывал сухарями и медом. Милена и сознавала, и огорчалась, и смирялась с появившимся неизвестно откуда ощущением надвигающегося краха. Будет грустно, если это все-таки произойдет.

И ВОТ ОДНАЖДЫ, придя после очередной отлучки в комнату, Милена не застала там Ролфы.

Ну вот, так оно все и начинается. Приходит день, и ее попросту не оказывается на месте. А мне про нее ничего и не известно — даже того, сама она ушла или же ее поймали. И поделать ничего нельзя. Милена кулем рухнула на кровать и бездумно ждала с открытыми глазами, слыша, как где-то внизу привычно шаркают пешеходы. А потом встала (за окошком уже смеркалось) и принялась за уборку.

Собрала в кучу бумаги, разбросанные Ролфой. Закончила стирку, которую Ролфа затеяла в ее отсутствие (на дне бачка обнаружилась тарелка со следами меда). Из мешка с чистым бельем вынула оказавшиеся там куриные кости, обглоданные без особой тщательности. Становилось темно, и вместе с тем крепла уверенность, что Ролфа ушла окончательно, что все впустую.