Детские ладошки - [4]

Наверное, это сознание своей вины. Да, причина — в подавляющем чувстве вины. Откуда оно взялось, куда оно меня заведет? Это ужасно — ощущать вину за то, что ты бессилен что-либо сделать, беспомощен… Как определить такое чувство вины? Вряд ли кому-то это под силу, а мне и подавно. Мне не удалось даже убедить ее в том, что я люблю ее. Ибо некого убеждать и в ответ слегка опущенное и рассеянное, ни к кому не обращенное движение губ, которое применительно к другим людям именуется улыбкой.

— Выдумаешь тоже… Как это — пар поднимался?

При чем здесь пар? Пар теплый, а снег холодный. Из этого ничего не могло получиться, ничего.

Снег начал валом валить. Я отпускаю педаль газа, чтобы сбросить скорость: видимость — не больше десяти метров. До города еще далеко, нужно придумать что-то. За три недели я привык все решать в одиночку.

— Однажды вот так же падал снег, давно, я была еще совсем ребенком, она помолчала немного. — Ко мне пришел Лесной царь и пригласил на бал в лес. Он ощупывал мою грудь и целовал мне ноги. Просил стать его женой.

Где-то поблизости должен быть мотель, если верить знакам. Мотель — это мое спасение. Путешествие утомляет ее, она окончательно теряет грань между реальностью и…

Теперь принимается сосать конфету с похотливостью уличной девки.

— Я напишу стихотворение. Ты когда-нибудь писал?

— Нет.

— Вот и прекрасно. Лесной царь был барменом, — она делает паузу. — Господи, да ведь снег завалит его!

— Кого? Лесного царя?

— Да нет же — стихотворение! Если это случится, оно перезимует в сугробе, а весной прорастет вместе с подснежниками.

Кровать, вилка и нож, под ними выведено — 1000. Это близко. Холодный душ действует на нее умиротворяюще. Когда она появляется из ванной с мокрыми, закрученными на манер змеек волосами, обмотанная полотенцем, все кончается: я слизываю капельку воды с ее носа, начинаю целовать глаза, а она смотрит на меня восхищенным взглядом первооткрывателя — неужели это ты, неужели такие еще не вымерли? В такие моменты я готов поклясться: красивее Лизы нет на свете — достаточно лишь, чтобы вода смыла с нее налет навязчивой печали.

— Среди кустов — оленья упряжка. Вокруг толпятся гномики-палачи. Они хотят казнить мой снег. И небо плачет.

— Прекрасно, только при чем здесь гномики?

Самые ненавистные минуты — между заходом солнца и наступлением полной темноты. Я где-то слышал, что этот промежуток дня называют гражданскими сумерками. Почему гражданскими? Ни день, ни ночь, какая-то безвкусица неопределенности в виде едва брезжущего света, на асфальте пятна от фар, обшаривающих дорогу, как руки сластолюбца, как руки Лесного царя, когда-то ласкавшие груди Лизы; такое впечатление, что плывешь в каком-то коктейле из липкой усталости и раздражения, хорошо охлажденном кружащимися в танце снежинками.

С правой стороны дороги — узкое осветление. Я не увидел, а скорее ощутил его отточенной интуицией скитальца, угадывающего изменение обстановки каким-то сверхъестественным седьмым чувством. Делаю резкий поворот, слышу возмущенный визг тормозов и ее предупреждающий возглас: «Эй!» Узкий, крутой, с непонятным покрытием путь, по левую сторону которого — обрыв или пропасть, а может, просто плотная пелена мрака, скрывающая таинственную и тревожную неизвестность. И указатель с крупными, старательно выведенными буквами.

— Via dolorosa, — чуть ли не по слогам читает Лиза.

— Эх, я так и знала. — После молчания. — Дорога страдания, — опять делает паузу. — Дорога Христа на Голгофу.[1]

Конечно, все это чепуха. Эта дорога страдания упрется — вовсе не в крест, а в придорожный ресторанчик. Тем не менее поведение Лизы беспокоит меня — она вдруг начинает боязливо озираться, чутко прислушиваться к чему-то, напрягая свой слух, как животное, почувствовавшее непонятно откуда грозящую опасность. Я и раньше замечал за ней поразительную способность предугадывать события — в такие минуты зрачки ее расширялись, руки сжимались в кулаки, спина выгибалась как у кошки, готовящейся к прыжку; вообще вся она становилась похожей на напуганного маленького зверька, охваченного атавистическим ужасом перед неизвестным.

— Via dolorosa, — повторяет она только что произнесенные слова. — Тогда начнут говорить горам: падите на нас! И холмам: покройте нас! Ибо если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?

Мы ныряем в какой-то снежный омут — столь же восхитительный, сколь и опасный, но я не наделен даром предчувствия, поэтому я не знаю, что ждет нас в конце этой таинственной дороги — терновый венец или горячая ванна. Слабый свет фар с трудом пробивается сквозь снежную пелену, появляется еще один указатель с той же надписью, потом машина выкатывает на ровную дорогу, подозрительно ровную, вокруг царит сомнительное спокойствие, какое-то равнодушие, как ненароком сделанное приглашение, а прямо напротив загадочный прямоугольник темноты, на который я едва не наезжаю. Но тормоза делают свое дело, лучи фар упираются в табличку, и я несколько раз подряд выжидаю, пока дворники смахнут снег со стекла, ибо мне кажется, что это какая-то ошибка, что все дело в оптическом обмане или в моем больном воображении, так как нельзя же и впрямь допустить, что придорожная гостиница может называться «МЕХАНИЧЕСКАЯ ГОЛГОФА».