Детская библиотека. Том 8 - [196]
— Я не виноват, — заявил он, нисколько не испугавшись. — Что осталось на снегу от приказа, то я и сделал.
— Как так? — не понял я.
— Сам посмотри.
Я взглянул через забор в палисадник. Там в ярком солнечном свете ослепительно блистало на снегу одно только короткое слово:
Остальных букв не было и следа.
— Я вижу, — объяснил сынишка, — каждый день буквы всё хуже. Я взял дощечку и прикрыл эти четыре буквы, чтобы приказ совсем не замёрз.
Маленький, маленький, а какой хитрый!
Тетерева в лунках
К тетеревам, когда они сидят на деревьях, не подойдёшь на выстрел.
— Стой, не шевелись, — говорю я сынишке. — Смотри, что будет.
Мы вышли к опушке леса. А на другой опушке — через поле — на кружевных вершинах голых берёз сидят тетерева. Их десятка полтора. Они черны и неподвижны, как грачиные гнёзда.
Заметили они нас или нет? Если не заметили, сейчас будут ложиться спать.
Солнце уже село. За лесом горит яркая и низкая зимняя заря. Деревья кажутся на ней обугленными. Их стволы точно наклеенные на блестящей жёлтой бумаге чёрные полоски.
Вдруг одно из грачиных гнёзд обрушивается с ветки прямо на снег.
Это слетел первый тетерев — косач. За ним, как груши, падают с веток остальные. Вонзаются в снег, исчезают.
— Бежим к ним! — говорит сынишка и шуршит лыжами по мёрзлому снегу.
— Нет, — говорю я, — они ещё не заснули, не подпустят нас.
— А заснут, ты их всех перестреляешь?
— Не так-то просто! Через десять минут будет темно: стрелять нельзя. Но мы их и без ружья. Только точно запомни, где они в снег нырнули.
— Я точно. Вон у той двухствольной берёзы.
— Так. А теперь идём домой.
И по дороге я рассказываю ему свой план.
После ужина он, к удивлению матери, без всякого напоминания торопится лечь спать. А я чищу ружьё и вешаю его на стену: ночью оно нам не понадобится.
Я беру две корзины, с которыми летом мы ходили за грибами, и обвязываю их сверху тряпками. Достаю два сачка, которыми ловили рыбёшек и лягушек в пруду. И привожу в порядок два снятых с велосипедов фонаря.
В полночь за стеной — в хлеву — бьёт крыльями и несколько раз громко кукарекает наш петух. Один за другим ему отвечают другие деревенские петухи.
Вот у диких петухов — тетеревов — такого обычая нет. Они не поют среди ночи — спят крепко. Нам это и на руку.
Я бужу сынишку.
Морозец знатный! Месяца нет, но в чёрном небе искрятся звёзды, и снежное поле мерцает.
Мы на лыжах. У каждого корзина, сачок и спереди на поясе незажжённый фонарь. Мы идём туда, где на опушке под снегом спят тетерева.
Не дойдя до места, останавливаемся. Я зажигаю оба фонаря — сынишкин и свой.
Так ярко вспыхивают они, что невольно зажмуришься. Пришлось постоять, пока глаза не привыкли.
— Теперь, — шепчу сынишке, — корзинку за спину, сачок в руки — и с лыж долой.
Увязая по колени в снегу, медленно и стараясь меньше шуметь, подходим к двухствольной берёзе.
Перед каждым из нас резкая струя света. В нём каждая соринка видна на снегу. А кругом черным-черно.
Вижу: слева от берёзы лунка — полукруглая неглубокая ямка. На дне её рыхлый, обвалившийся с краёв снег. Справа от берёзы такая же лунка.
Перешёптываемся с сынишкой. Он идёт к левой, а я к правой.
Не отрываю глаз от лунки, подкрадываясь к ней.
Знаю: тут тетерев. Нырнул в снег, как в воду, и холодная сухая вода скрыла его под собой.
В глубине тетерев шагнул два-три раза. Потоптался на месте, как укладывающаяся спать собачка. Образовалась пещерка. Он повернулся носом к выходу. Поджал лапки. Улёгся.
Спит.
Тепло в подснежной спаленке. И темно-темно.
Вот я уже в трёх шагах от неё.
Ещё шаг — и вдруг снежный взрыв, что-то чёрное в нём с шумом и треском вырывается из лунки. Косач!
И, ослеплённый нестерпимо ярким светом, падает на снег, — не может лететь.
Вертится на снегу, как большой жук.
Я кидаюсь к нему с сачком.
Слышу, справа и слева от меня с шумом поднимаются тетерева. И что-то кричит сынишка.
Но мне не до него: стараюсь сачком накрыть косача. От резких движений фонарь прыгает у меня на животе, свет мечется по снегу, как струя из пожарной кишки в руках расшалившегося мальчишки. Косач на миг исчезает во тьме, но я тут же — наизусть уже — накрываю его.
Есть!
Со всей силы жму сачок в снег. Перехватываю палку. Подсовываю под сачок руку. Сачок пуст.
Эх ты, какой же я неловкий!
Да что там всё время кричит сынишка?
Где он? Куда девался его фонарь?
Направляю струю света на голос, вот он за берёзой — лежит в снегу.
В несколько скачков я около него.
Кричит:
— Тихонько, тихонько, осторожно!
— Да что с тобой?
— Тихонько сунь руки. Под живот, под самый живот!
Я коленями в снег, руками — без перчаток, снег жжёт — под сынишку и хватаю жёсткие толстые перья. Крепко держу за крыло, перехватываю за царапающие лапы, тащу!
Косач!
Он так сильно рвётся, что вот выпущу.
Но сынишка уже на ногах. Хватает косача за свободное крыло и вместе мы засовываем живую добычу в корзину, крепко обвязываем её тряпкой.
— Я гляжу, — торопится рассказать сынишка, — из снега прямо у ног моих высунулась голова. Чёрная. Вертит носом, глазами хлопает. Я — бух в снег, прямо на неё. Он подо мной ворочается, щекочет. Ору, ты не слышишь. А ловко я его пузом-то?
Ловко-то ловко, что и говорить! А вот стекло у фонаря раздавил, конечно, и сачок сломан.
