Детки в порядке - [9]

Я отодвинул тарелку, заткнул волосы за уши и поерзал на сиденье.

– Фрэнк, вы тупой кретин.

– Виктор! – закричала мама.

Фрэнк, на секунду оглушенный, повернулся помочь Клинту, который внезапно поперхнулся хрустящей картофельной корочкой. Кори жевал, хмыкал, кивал.

Мама грозно поднялась из-за стола:

– На кухню! Сейчас же.

Я, не торопясь, встал, с силой отодвинув стул от стола и последовал за ней на кухню. Гирлянда рождественских огней валялась у холодильника: так гравитация за три недели победила скотч. Столешница была заляпана мукой, сахаром и яйцами: следы недавнего маминого романа с выпечкой.

– Давай объясняй, – она сложила руки на груди.

– Что объяснять?

– Это было чудовищно грубо.

– А что я мог поделать? Твой бойфренд типа так хорошо разбирается в хромосомном наборе родственников, но при этом думает, что Толстой написал «Братьев Карамазовых». И я почти уверен, что он прекрасно помнил название, но боялся, что произнесет его неправильно.

– Солнышко… – начала она.

– Может, если он на время оторвется от бесконечных биографий Черчилля, то сможет посвятить время…

– Виктор.

– Что?

– Говори, в чем дело.

…

…

– В литературном мастерстве Федора Достоевского.

Мама не засмеялась. Даже не хмыкнула.

– У всех разные вкусы, Вик. В отношениях нельзя руководствоваться литературными предпочтениями.

Я почувствовал, что пытаюсь улыбнуться. Такое иногда случалось. Удивительное дело: у меня ни разу не получилось, ни разу за всю жизнь, но желание никуда не уходило. Мама раньше говорила, что по глазам замечает, что я смеюсь. Говорила, что они как-то меняются. Что радости в них хватает на все мое лицо.

– И что тут смешного? – спросила мама.

Предательские глаза.

– Ничего смешного. – Я тоже сложил на груди руки. – Разве что-то вообще бывает смешное?

На секунду воцарилась тишина. Мама положила мне на плечо руку:

– Я знаю, что все это тяжело. Это… Ничто не дается нам легко. Но помнишь, о чем мы говорили? Что надо двигаться дальше?

Я сглотнул комок в горле, когда она притянула меня к себе. Конечно, я помнил. Как я могу забыть?

В последнее время она постоянно распространяется об исцелении, о том, как важно позволить себе окунуться в океан горя, а потом осознать, что настал момент выбраться и высушиться.

Видимо, мама уже давно стала суховатой.

А я камнем шел на дно.

– С Фрэнком я счастлива, солнышко. Во всяком случае, мне не грустно. И мне бы хотелось чувствовать это почаще, понимаешь? И еще мне бы хотелось, чтобы ты тоже так себя чувствовал. Может, не с Фрэнком, но хоть с кем-то. Или с чем-то.

Я вообразил стук в дверь. Войдите, скажу я. Бойфренд Фрэнк приоткроет дверь и засунет в проем волосатую голову. Эй, Вик. Тебе что-нибудь нужно? Я кивну. Иди прыгни с моста, Фрэнк.

Мама обняла меня.

И я почувствовал, что это наш последний обед вместе. Спс, детка.

Я попытался обнять ее в ответ, но руки безвольно свесились вдоль моего тела: нелепые ветки, слишком длинные, слишком слабые.

– Он дал мне папин бокал, – сказал я тихо.

– Что?

– Клинт. Когда он пошел мне за колой. – Внезапно в объятиях появляется какая-то сдержанность, нерешительность, которой не было секунду назад. – Он поменял мой стакан и дал мне папин. Они ужасные, мам. Они меня ненавидят.

… …

– Они тебя не ненавидят. Они просто пока тебя не знают. Пока.

Такое коротенькое слово, а переворачивает все предложение с головы на задницу.

– Я поговорю с Фрэнком, – сказала она. – Кстати, о Фрэнке. Ты должен перед ним извиниться.

Я кивнул, и мама выпустила меня из объятий, шагнула к двери, потом в столовую, навстречу своей новой семье, прочь от меня.

– Но вообще-то это неправда, – сказал я, глядя на упавшую струну гирлянды.

– Что неправда?

Когда я решил, что надо это сказать, слова выпрыгнули сами.

– Вам с папой нравились одни и те же книги.

Наблюдая за тем, как слезы набежали ей на глаза, я ощутил странное чувство облегчения. Он все еще был ей важен. То, что было у нас, было важно. Мама могла сколько угодно флиртовать, улыбаться и печь миллиард пирогов, но ее глаза тоже умели предавать. Они рассказали мне все, что я хотел узнать. Что бы там ни было между ней и Фрэнком, не шло в сравнение с тем, что было у них с папой. И она сама это знала.

Мама сморгнула слезы, натянуто улыбнулась и открыла дверь в столовую:

– После тебя, золотце.

Я стоял, примерзнув к полу.

Я стоял, уставившись внутрь.

До чего вальяжно.

– Вик? – Мама повернулась и заглянула в дверь. – Что…

В столовой Клинт с Кори стояли на стульях, повесив гитары через плечо.

– И раз! И два! И три! – взвопил Клинт хрипло – хрипло больше обычного.

«Оркестр потеряных душшш» вгрызся в песню с тем особым энтузиазмом, который ведом только людям, не подозревающим, что они не умеют петь. До чего неловко. Я весь вспотел. Всем, всем неловко. Фрэнк сидел на своем стуле и, не отрываясь, таращился на маму с каким-то напряженным видом. Когда песня подошла к концу, он сказал:

– Я понимаю, что время сейчас… ну, не совсем подходящее. – Он перевел взгляд на меня. – Вик, я надеюсь, ты воспримешь это как доказательство моей любви и преданности. И тебе, и твоей маме.

Не успел я спросить, что это значит, Фрэнк прокашлялся и поднялся с кресла. Я все ждал, когда он встанет, но этого не случилось.