Дети выживших - [46]

— Но, я думаю, сами боги вели тебя. Когда-то все храмы Хатуары могли давать защиту. А сегодня — особый день. День возвращения нашей госпожи. Будь спокоен. Никто не тронет тебя здесь.

Он повернулся к жрецу, который привел Каршу, и сказал:

— Проводи его в мою келью. Дай воды и еды.

* * *

— Все мы хорошо знали Аххура, — сказал Харрум. — Он вел дознания при храмовом суде. И почти всегда добивался признаний и смертного приговора…

Харрум перевел дыхание и ровным голосом продолжил:

— Проще говоря, он был истязателем. Он был чудовищем, недостойным жреческого сана…

Ожидая услышать ропот, он приостановился, но никто на площади не издал ни звука, только Карша, коленопреклоненный, с вывернутыми назад связанными руками, повернул голову и в изумлении глядел в рот Верховного жреца.

— Тем не менее… — голос Харрума стал строгим, — тем не менее, совершено преступление. В праздничную ночь, в ночь, когда люди должны прощать друг другу и забывать обиды, этот человек лишил жизни другого человека. Это неслыханно, и не может остаться безнаказанным. Суд, однако, состоится лишь по прошествии священного месяца. А до тех пор раб по прозванию Карша останется под защитой Храма.

— Это неправильно, — подал голос долго сдерживавшийся Пахар. — Убежище преступнику может дать только один храм — отца-небосвода. Хотя, может, ты и не помнишь этого по молодости лет… — Губы Пахара исказила змеиная улыбка.

Верная Собака, стоявший позади Домеллы, крутил головой. Ему было скучно, жарко, и к тому же он ничего не понимал. Если раб убежал, и его поймали — его надо бросить под копыта стада диких быков. Если он к тому же убил надсмотрщика — его надо закопать живьем или залить ему рот кипящим жиром.

Верная Собака облизнул пересохшие губы (вчера ночью он тоже принял участие в пиршестве и приналег на дивные сладкие вина), и, набычась, попытался сосредоточиться и понять, о чем идет речь.

— Пахар, я не забыла обычаев, — ровным голосом говорила Домелла.

Она сидела на возвышении, на открытом алтаре, и все действо происходило у ее ног.

— И знаю, что раба, совершившего преступление, в Священный месяц может укрыть любой храм. И еще я знаю, что царь может выкупить беглеца, заплатив храму и хозяину.

Она взглянула на Харрума, потом — на Рахиму, которая с оскорбленным видом стояла впереди толпы. Зонтик над ней держал на этот раз красавчик Арбах, и чувствовал он себя, после вчерашних излишеств, не самым лучшим образом: под глазами синели мешки, а лицо было неопределенно зеленого цвета.

— Ты права, царица, — с полупоклоном ответил Харрум. — И такие случаи бывали в прежние времена, когда Аххумом правил Ахх Мудрейший. Выкупленный раб поступал в полное распоряжение государства, но по прошествии семи лет он мог попытаться выкупить себя.

Пахар воздел руки, как будто призывая небо в свидетели такой несправедливости, но промолчал.

Домелла кивнула Рахиме, и та отделилась от толпы, сделала несколько неровных шагов. На этот раз она была одета без пышности, но держалась с крайним достоинством.

— Сколько же ты хочешь за потерю Аххура и за этого раба? — спросила Домелла.

Рахима уставилась на Каршу. Зашевелила губами. Потом с натугой выговорила:

— Потеря Аххура для меня невосполнима… Он один заменял дюжину рабов.

Ее широкое лицо покрылось красными пятнами, но она решилась идти до конца.

— Ты хочешь, чтобы я отдала за двух рабов столько же, сколько стоит дюжина? — спросила Домелла.

— Нет, — Рахима уткнулась взглядом в землю. — Аххур был надзирателем и начальником домовых служб. Он один стоит дюжины. А этот разбойник…

Она взглянула на Каршу и осеклась, поймав его исступленный, исполненный ненависти взгляд.

— Я согласна на все твои условия, достойная женщина, — сказала Домелла. — Но учти, что Храм получит вдвое больше того, что получишь ты.

Рахима бросила злобный взгляд на Харрума, потом взглянула на Пахара и лицо ее просветлело:

— Только я желала бы, госпожа, чтобы деньги пошли на храм Нун — богини, которую особо чтит моя семья…

Арбах шевельнул зонтиком — от такого вранья своей госпожи он приободрился и почти развеселился.

— Стой прямо, бездельник! — прошипела Рахима, не оборачиваясь.

Но Арбах не сдержался и прыснул, зажав рот свободной рукой, от чего зонтик качнулся так, что зацепил головную накидку и высокую — башенкой — прическу госпожи.

В толпе позади засмеялись. Бледная от злобы Рахима сделала шажок назад и изо всей силы придавила деревянным каблуком босую ступню Арбаха. Арбах вскрикнул от боли.

Верная Собака, уловив суть происходящего, повернулся к Пахару и, ткнув в сторону Рахимы пальцем, громко спросил:

— Чего хочет эта потаскуха?

Пахар не ответил, но Харрум поспешил ответить за него:

— Слишком много золота за двух потерянных рабов.

Он выговорил это по-хуссарабски, причем на диалекте, который использовал род Собаки. Собака так удивился, что сон мгновенно слетел с него.

Он рассмеялся, почесал взопревшее горло и спросил на языке Гор:

— А плетей она не хочет?

Раздался смех, причем на этот раз смеялись все, кто понял слова Собаки. А через секунду к ним присоединилась вся толпа, заполнившая храмовый двор.

Не смеялась одна Рахима. Она попятилась, приседая и кланяясь, а лицо ее выражало попеременно то испуг, то злобу, причем и то и другое чувство — в самой крайней степени.