Дети выживших - [39]

Хатуара

Раб.

Это слово его раздавило. Если бы два года назад его назвали рабом, он снес бы наглецу голову одним взмахом меча.

Теперь он был настоящим рабом, и остальное его не заботило. Ни побои, ни тяжкий труд с восхода солнца до глубокой ночи, ни оскорбления, которые сыпались на него со всех сторон, когда он шел за своей госпожой по улицам святого города, — шел с зонтиком, чтобы, не дай бог, цвет лица госпожи не испортило солнце.

Его звали Карша. Это было обидное прозвище, а не имя. Но это прозвище помогало ему забыть о прошлом, о том, что на самом деле он — воин и сын воина, тысячник, надежда родителей, защита и опора семьи, отец солдатам. Когда-то у него была семья, теперь он ничего не знал о ней. И его сын никогда ничего не узнает об отце, кроме того, что расскажет ему мать.

А мать расскажет, как отец штурмовал Алабары, как освобождал невольников на острове работорговцев — Арроле. Как стремительным маршем пронесся через Киатту и Арли, спеша на помощь Ушагану.

И никого не спас.

Карша брел позади госпожи. Ее огромный зад, обтянутый драгоценным шелком, колыхался, ходил ходуном, словно жернова — могучие, обширные жернова. Нет, как бурдюки, налитые маслом. Упругие. Лоснящиеся.

Впереди, перед госпожой, шел другой раб, молодой и красивый Арбах. Он должен был расчищать дорогу госпоже, но ему не приходилось даже шевельнуть рукой с жезлом. Он шел такой спокойный, горделивый, исполненный сознания своей неотразимости, что встречные сами уступали ему дорогу, а иные, из нищих беженцев, которых теперь было много в городе, принимали его за вельможу и кланялись.

Госпожа тоже шла, раздуваясь от гордости. Ведь этот красавчик, шагающий впереди — был ее собственностью.

Арбах был монахом, вернее, хотел им стать. Но ему это не удалось — пришли хуссарабы и жизнь перевернулась. Теперь этот юноша, почти мальчик, вместо целомудрия, к которому стремился, стал самым развратным человеком из всех, кого знал Карша.

Хуже вот этих шлюх, толпящихся у входа в святилище Хуаммы, где им разрешено зарабатывать деньги и для себя, и для храма.

Хозяйка между тем дошла до стены, у которой сидели нищие, и стала раздавать милостыню, — мелкими аххумскими монетами. Нищие в голос завыли, лицемерно восхищаясь добротой и милосердием прекрасной госпожи.

Карша, проходя мимо последнего — одноглазого, который к тому же еще притворялся безногим, не утерпел и лягнул его ногой. Безногий рассыпал деньги, завопил, и кинулся их собирать. При этом приподнял повязку: как тут без второго глаза? Того и гляди, товарищи стянут монету.

Вот и храм. Но госпожа пришла сюда не молиться. Она пришла погадать и поговорить с толстым жрецом Пахаром. Пахар когда-то был начальником храмовых служб, но после того, как хуссарабы казнили большую часть настоятелей храмов — причем резня была учинена под стенами самой Хатуары, — Пахар стал настоятелем. В его ведении оказался храм Нун — богини луны, которая посылала людям вещие сны и знала будущее.

Теперь, глядя на Пахара, никто бы не подумал, что еще недавно его звали Голоногим — за привычку бегать по двору, подоткнув подол рясы под пояс.

Теперь Пахар был нетороплив и значителен. Его храм стал самым богатым в Хатуаре. Люди все меньше молились Аххуману и другим богам-воителям, которые не смогли защитить Аххум; люди больше не знали будущего, и предсказания Нун стали им нужней всего.

Пахар встретил госпожу на входе, как самую дорогую гостью. Они вошли в боковую галерею, которая вела в исповедальню — комнату, предназначенную для бесед.

Арбах немедленно сунул жезл за пояс, вынул два шарика и принялся подбрасывать их одной рукой. Другой он подбоченился, искоса оглядывая толпу. Сейчас он найдет в толпе смазливое лицо прихожанки и начнет строить ей глазки…

Карша сложил зонтик, с наслаждением присел в тень, прислонившись спиной к стене.

Он закрыл глаза и почти сразу же уснул.

Ему снилась не та последняя битва, которую он проиграл — хотя мог бы сдаться и начать служить хуссарабам, не изведав рабского ошейника, — нет, ему снилось именно то, что он ненавидел.

Рабство.

Туманные горы

Намухха, присев на корточки на вершине Анкон, смотрел вниз, на зеленую прибрежную полосу Северного Аххума. Он слышал, как подошел Аххуман, но не повернул головы.

Аххуман загородил солнце. Намухха поднял голову и сказал:

— Ты огорчен.

— Да, — ответил Аххуман. — В святой книге, которую читали в монастыре в устье Тобарры, написано: горе тому, кто огорчит строителя…

— А еще там написано: око за око, — сказал Намухха.

Они помолчали.

— Ну, что же ты не расскажешь мне о своих подвигах? — чуть насмешливо спросил Намухха.

— Подвиги… Я убил предателя. Но это не подвиг.

— К тому же ты дал убить себя, — в тон ему продолжил Намухха. — Я знаю. Даггар.

Аххуман кивнул.

— Я ничего не смог поделать. Смертные слишком смертны…

— Смертные могут стать бессмертными, если прославят себя, — возразил Намухха. — И о Даггаре уже рассказывают чудеса, а этот чудак Крисс описал его подвиги, не пожалев чернил.

— А ты? — спросил Аххуман. — Где был ты?

Намухха широко улыбнулся, поднялся, и показал на юго-запад, на блестевшее в туманной котловине озеро Нарро: