Дети Воинова - [3]

Осип Иванов был не просто рядовым хирургом. По единодушному мнению хирургического персонала Военно-морского госпиталя, он был Богом. На его виртуозные операции приезжали аспиранты из Москвы, Киева и Ленинграда. Бабушка Серафима краснела от гордости и подавала не глядя инструменты. Руки дедушки Осипа летали над операционным полем. Чуть выше порхали сердца студенток-медичек, безнадежно влюбленных в гениального хирурга, который любил только Серафиму и хирургию. Правда, хирургию он побаивался чуть меньше.

* * *

Четверо моих бабушек и дедушек сошлись на сорокаметровой территории – и тут же все заболели тяжелой, хронической, неизлечимой болезнью, для которой не придумал лекарства ни великий Гиппократ, ни другие не менее именитые лекари всех времен и народов. Эта страшная зараза поражает без разбора всех бабушек и дедушек, всех мастей и страстей, под всеми широтами. Нет ничего страшнее и прекраснее этого недуга: он лечит и калечит, он делает нас сильными и слабыми, он помогает и мешает, он ранит и исцеляет. Все зависит от стадии и тяжести заболевания. Имя этого недуга – любовь к внукам.

Мои бабушки и дедушки подхватили ее в самой страшной и безнадежной форме. Разум все четверо утратили окончательно и бесповоротно. За право меня пеленать, мыть, кормить, петь мне колыбельные шли нешуточные бои без правил. Даже до смертоубийства один раз чуть не дошло. Жертвой стала моя двоюродная тетушка Хая, которая тоже проживала с нами, в маленькой нишенке с окном-эркером. Что пришло в ее рыжую буйную голову, когда однажды она увидела коляску со мной около почты? Дедушка Миша, по-видимому, отлучился на минутку взять газету. В те времена это было безопасно. Выйдя через секунду на крыльцо, он коляски с младенцем не увидел.

Дедушка помертвел. Если бы еще секунду спустя он не увидел на другой стороне улицы мою тетку, призывно махавшую ему одной рукой, придерживая коляску другой, у меня стало бы на одного деда меньше. Когда я вырос и мне рассказали эту историю, я потом долго приставал к тетке, что же такого мог сказать ей дед, что бабушка рассталась со своими единственными золотыми часами, чтобы загладить его вину. Тетка стыдливо отмалчивалась и краснела. По рассказам очевидцев, она еще долго не могла выйти на улицу – над ней улюлюкали даже вороны. Любознательные соседские гопники по памяти записывали и сверяли друг с другом текст, чтобы блистать знанием фольклора на сходках любого уровня. Авторитет деда в глазах местной шпаны вознесся до небес. К нему даже посылали гонцов с просьбой повторить на бис, но, видимо, такая цыганочка с выходом удается только однажды.

* * *

Но вернемся назад, в комнату, где даже у амуров на потолках слипались крылья от приторных эпитетов, которыми называли меня совершенно утратившие чувство реальности бабушки и дедушки.

Через неделю идиллия была неожиданно нарушена: на глянцевой попке младенца вскочил прыщ. Женщины стенали, обвиняя мужчин – мол, те недостаточно старательно брились перед тем, как благоговейно приложиться грубыми непростерилизованными губами к священному заду. Все взоры обратились к хирургу. Только его годами накопленный опыт мог спасти младенца. Младенец, правда, чувствовал себя прекрасно, громко орал, хорошо ел, сладко спал и не подозревал о надвигающейся неминуемой гибели.

Дедушка, вооружившись хирургическими пособиями, срочно доставленными из библиотеки на такси, штудировал сложнейшие полостные операции. Бабушка Геня, случайно подсмотревшая ход операции по ампутации нижних конечностей, свалилась в долговременный обморок. Из обморока ее вывело только чувство долга. Срочно кипятили воду. По мобилизации были призваны все многочисленные родственницы женского пола. Дом отдраили до блеска. Танкисту доверили обработку ангелов на потолке, чтобы ни пылинки не упало на детскую попку в ореоле мученика. Что там сражение под Прохоровкой!

Дымоход доверили опытному дяде Сене. Квартира сияла. Мыли окна, двери. Соседи любопытствовали и предлагали услуги. В аптеках были скуплены недельные запасы йода, бинтов, ваты и валидола. Бабушка Серафима стерилизовала инструменты. Папу, зачем-то стырившего с кафедры нейрохирургии трепанатор черепа, с позором разжаловали из ассистентов в санитары. Дедушка Осип звонил коллегам из Москвы и Киева, чтобы получить последние консультации. Те сочувственно отмалчивались.

Наконец час пробил.

На стерильной пеленке лежал не менее стерильный младенец.

Созревший прыщ, размером с недоношенную горошину, призывно синел на розовой попке. Бабушка Серафима еще раз залила йодом прыщ и паркет. Дедушкино лицо не в гамму побелело.

Танкист, бравший Берлин, запивал на кухне валидол водкой. Смех бессердечного дяди Сени глушил младенческие вопли и рыдания мамы и бабушки Гени. На лестнице некурящий папа зажег сигарету с фильтра.

Не растерялась только бабушка Серафима. Выхватив из дрожащих рук флагманского хирурга Балтийского флота скальпель, она ловко проткнула созревший прыщ и залепила микроскопическую ранку пластырем. Я жадно присосался к заботливо подставленной материнской груди. На мое младенческое лицо капали слезы бабушек и пот дедушки-хирурга, так и не справившегося со спецзаданием.