Дети солнца - [3]

В Сочи, отдыхающие высокого ранга преображались до неузнаваемости: ходили в светлых брюках и лёгких цветных рубашках, много пили и ели, рассказывали анекдоты и пели хором песни советских композиторов, для чего в отделе пропаганды горкома всегда держали наготове песенные сборники. Местные партийцы, обязанные повсюду сопровождать высоких гостей, напротив, должны были оставаться в рамках номенклатурных приличий, т. е. носить все же галстуки, исключительно белые рубашки и ни в коем случае не светлые брюки. Светлые брюки – прерогатива отдыхающих, а мы – на работе. Единственное попустительство состояло в том, что рукава у рубашек могли быть короткими, из‑за чего руки у сочинских функционеров всегда загорали только ниже локтя (это называлось «партийный загар»). Но пиджак был всегда наготове. Что касается пития, то пить местным партийцам позволялось и даже вменялось, только надо было знать – с кем и сколько. Если отдыхающее лицо само было пьющее, то и прикреплённый к нему на время отпуска местный чиновник должен был всячески поддерживать компанию. Если лицо было уже старенькое и больное (как поздний Брежнев), то и прикреплённому надлежало держаться трезвенником. Через несколько лет работы в Сочинском горкоме партии или горисполкоме печень у многих превращалась, как любили шутить сами чиновники, в «ливер».

Анатолий Алексеевич Масленников был одним из таких функционеров. Во времена, когда в Кремле ещё сидел Брежнев, а Краснодарским краем правил Медунов, Анатолий Алексеевич служил первым секретарём Адлерского райкома партии. Вообще‑то высокие гости размещались на отдых не у него, а на территории Центрального района Сочи, где и по сей день находятся государственные дачи и лучшие санатории. Зато в Адлере, то есть в партийном ведении Анатолия Алексеевича, был аэропорт, и это значило, что за всё, что связано с прилётом–отлётом, встречами–проводами гостей, отвечает именно он, Масленников.

Теперь, когда Анатолий Алексеевич давно уже не партийный работник, да и партии прежней не стало, а высокие гости (с другими, конечно, лицами и другими именами) как ездили, так и продолжают ездить в Сочи, случается ему иногда бывать участником застолий, и всегда просят его:

— Ну, расскажите что‑нибудь про те времена!

И Анатолий Алексеевич, довольный вниманием, рассказывает.

Сетка с грушами

— Отдыхал у нас, значит, один товарищ, не буду называть фамилию, вы все его хорошо знаете, потому что потом он был председателем Центральной избирательной комиссии, а тогда отвечал в правительстве РСФСР за самое главное, то есть за распределение фондов. Ну, и сами понимаете, как мы его обхаживали весь отпуск. И вот надо ему улетать, и, как положено, в санатории, прямо в его люксе накрыт стол, все городское начальство приехало, провожаем. Ну, тосты, спасибо, что приехали к нам отдыхать, ждём вас на следующий год и все такое прочее, как обычно. Первый горкома меня потихоньку спрашивает: «Там с билетом все в порядке у него?». Я говорю: «Все в порядке, билет у нашего заворга, он нас ждёт на лётном поле, у трапа».

Едем. В аэропорту, в спецдомике, тоже стол накрыт, как положено, тут уже начальник аэропорта угощает. Спасибо, что не забываете нас, дорогой Василий Иванович, желаем, как говорится у нас, авиаторов, чтобы количество взлётов всегда совпадало с количеством приземлений. (А «посадок» говорить было не принято, могли неправильно понять). Тут подсказывают, что самолёт к взлёту готов, и пассажиры уже сидят в салоне, ждут.

Приезжаем к трапу, опять прощание, спасибо, что отдохнули у нас, объятья, поцелуи, все, как положено. И тут вдруг выясняется, что билет у него не в первый салон, а где‑то в самом хвосте самолёта. (Тогда ведь никакого бизнес–класса ещё не было, все летали за одну цену). Как не в первом? Почему? Кто оформлял билет? Отзываю я в сторону начальника аэропорта, делаю ему страшные глаза и приказываю, чтобы быстро нашли место впереди, а если нету, то освободили, пересадили кого‑нибудь. Начальник аэропорта, в свою очередь, делает ещё более страшные глаза своему работнику и посылает его в салон улаживать дело. Гость, ни о чём не подозревая, продолжает со всеми прощаться, хотя и посматривает уже с нетерпением на трап. Пассажиры тоже выглядывают в иллюминаторы, не пора ли, мол, лететь, имейте совесть.

Минут через несколько работник аэропорта, весь красный, сбегает по трапу и растерянно так докладывает, что мест впереди нет, ни одного. Ещё бы! Дело происходит перед самым первым сентября, отдыхающие детей в школу увозят, в эти дни мы обычно дополнительные борта даже заказывали, и всё равно на всех не хватало, самолёты летели битком набитые.

Тогда я посылаю в салон самого начальника аэропорта и прошу его высадить какого‑нибудь пассажира, гарантируя тому, что буквально через час он улетит следующим рейсом. Бедный начальник в белой парадной форме идёт нехотя в самолёт, оглядывает внимательно пассажиров и замечает в первом ряду какую‑то старушенцию. Она, значит, сидит и держит на коленях авоську с грушами, такую, знаете, с крупными ячейками, и из них торчат во все стороны хвостики этих груш. Начальник аэропорта подходит к ней и начинает сначала шёпотом, а потом все громче уговаривать её пересесть в конец салона или, на худой конец, выйти вообще из самолёта. Бабка ни в какую. Вцепилась в свою сетку и сидит, грушами ощетинилась. Он ей и так, и этак, меня, говорит, с работы уволят, если вы не пересядете. Ну, уломал, в общем. Стюардессы поволокли эту бабку с авоськой в хвост самолёта, а на её место благополучно водрузился высокий гость, ведающий распределением фондов в РСФСР. Он, между прочим, так ничего и не понял, что произошло.