Дети Смерти - [96]

— Соврал, что ли? — неуверенно пробормотал прижавшийся к Маре Ухо.

Он с беспокойством поглядывал на растущую вокруг толпу. Слух о дармовой харуте распространялся быстрее ветра. Даже стражи на башнях Унры и те облизывались, проклиная ту нелегкую, которая занесла их сегодня на дежурство. К вечеру в Унре будет большой тарарам; а ну как нагрянут магруты? Уже сейчас сверху было хорошо видно, как на узких улочках Унры то там, то сям завязываются мелкие потасовки. То ли еще будет.

— Ну. Скоро? Не хватит же всем, — ворчал Ухо, выглядывая из-за могучего плеча Мары. Его правая рука медленно, но верно двинулась по бедру толстухи. Мара скосила глаза на унрита.

— Щекотно, — сказала она с улыбкой, которая бы не обманула никого. Лицо ее стало злым, а голос хриплым от негодования. Но Ухо, увлеченный происходящим на площади, ничего не замечал, и руки его как бы сами собой продолжали сладострастно ощупывать едва скрываемые не в меру узким платьем телеса.

— Чтоб тебя! — Мара качнула бедрами. Несчастный унрит, охнув, отлетел в сторону и рухнул на стоявшего поблизости Лина. Почти в то же мгновение могучая рука Лина схватила его за шиворот унритской куртки и вознесла над толпой.

— Эта хрисса наступила мне на ногу, — провозгласил Лин. — Как быть?

— Надрать уши!

— Лишить харуты!

— Правильно! Нам больше достанется.

— Побереги силы, Лин, — сказал кто-то из толпы. — Нас ждет большая охота.

— И верно, — тут же поддержало несколько голосов. — На Тая. Давненько не было в Унре таких славных деньков.

День в самом деле казался славным. Дождь незаметно кончился. Вместо нависших над Тан-Унратеном серых туч по небу бежали веселые кучерявые хиссуны — облака. Таир стремительно высушивал мелкие лужицы. А прибитая к земле пыль еще не успела подняться в воздух.

Дышалось легко.

— Отпусти его, — сказала Мара.

— Ладно, — Лин разжал свой могучий кулак. Ухо, как мешок с мукой, рухнул к его ногам. — Пошел вон!

— Подставляйте ладони! — хрипло закричал наконец вскарабкавшийся на одну из бочек Лысый, и в протянутые руки полились сверкающие в лучах Таира долгожданные струйки.

Унра веселилась.

Ей же было не до веселья.

Она так и сидела — прижавшись спиной к стене, выставив вперед перепачканные кровью Торсона ноги. Даже на платье (которое ничем уже не походило на платье) темнели грязные бурые пятнышки. Ее уже не рвало: желудок был пуст. Женщине казалось, что все внутри у нее слиплось, даже язык окончательно присох к гортани. И когда однажды (минту, хору назад?) она пыталась окликнуть ничего уже не видящего от боли Торсона, из рта вывалился лишь глухой и протяжный стон. Руки — на них тоже были эти ненавистные бурые пятна — предательски дрожали. Уже никто не назвал бы ее Рыжей. Ибо волосы ее были белее мела. Даже некогда загорелая кожа в мгновение ока выцвела и стала похожей на слегка пожелтевшую от времени бумагу. Она подняла руку — рука безвольно упала на пол.

Торсон уже не ругался, не метался по комнате, не плакал. Он сидел на лежанке, все более неестественно заваливаясь в бок, держа обеими руками тряпку, которой обмотал свою страшную, еще кровоточащую рану. Он тихо всхлипывал, и эти тяжелые, похожие на хрип раненого тага, звуки казались страшнее, чем кровь, чем валявшийся на полу унритский нож, чем сама смерть.

Она уже не задавалась вопросом, ЧТО и ПО ЧЬЕЙ ВИНЕ произошло. Она знала, она чувствовала — не виноват ни Торсон, ни Элта, ни даже все еще цеплявшееся за чужое тело сознание Моны. Виновата та, кем она была. Та, которой она не знала. Та, которой, быть может, она не узнает никогда.

Женщина глухо застонала и, обхватив голову руками, повалилась на пол. И только одна мысль металась в ее пылавшем мозгу: «Я — Мона. Я так хочу быть…»

Шум на площади усилился.

Появились первые пьяные.

Подвыпивший Рик воинственно размахивал ножом перед носом осоловевшего, ничего не соображающего Уха. Вонючка Ларрик, покачиваясь, бродил от одной бочки к другой, облизывая горькие от харуты ладони, поминутно спрашивая:

— Ты, какой хриссы? — тут он почему-то обязательно икал и смачно сплевывал себе под ноги.

— Сам ты… хрисса ободранная, — добродушно отмахивались самые трезвые, которых с каждой минтой становилось, впрочем, все меньше.

— Айда к м-магруту, — громко сказал один из унритов, и боязливо стоявшая в стороне Мара узнала в нем Эрика — Торсона-младшего.

— Сначала к братцу. Вот уж у кого чешутся руки, а то ведь обидится, а? — расхохотался Рик.

— Это верно, — поддержал его Лин.

— Эй, тут еще осталось, — раздалось сразу несколько голосов.

— И м-много! — восторженно и пьяно заявил Ухо и, споткнувшись о собственную ногу, кубарем полетел на землю. Кто-то зло хохотнул.

«Таю несдобровать», — думала Мара, поспешно покидая площадь. Большинство женщин последовало ее примеру. Слишком хорошо они знали мужей, чтобы не быть уверенными — по пьяной лавочке в первую очередь достанется им. Остались немногие. Те, что расправлялись с харутой не хуже мужчин.

Как-то незаметно исчезли пятеро выкативших бочки незнакомцев. Только Лысый с прилепленной к губам ухмылочкой бродил среди унритов, поглядывая то на одного, то на другого так, словно пытался определить, как долго они еще будут держаться на ногах. На женщин он внимания не обращал, чувствуя, что одного неосторожного взгляда будет достаточно, чтобы унриты тут же забыли, кто выкатил им бочки, и бросились на него.