Дети Шахразады - [17]

Она почувствовала, что кто-то осторожно обнял ее за плечи — вот заразы, выплакаться не дают! И зло передернула плечами, чтобы сбросить ненавистные руки. Чем они могут помочь, доброхоты фиговые? Где им понять ее?! Но руки не унимались — теплые и добрые, они продолжали гладить ее плечи, голову, они обняли ее так, что стало трудно дышать. Невозможно плакать и не дышать! Дрожа от злости, она скинула с лица платок и резко повернулась к ненавистному доброжелателю — вот сейчас она ему задаст! — и тут же услышала голос, который не могла забыть:

— Наконец-то ты со мной!

Она попыталась отстраниться, чтобы взглянуть на него, чтобы удостовериться, что не спит, что не грезит наяву, но сильные руки крепко держали вздрагивающие плечи, и бархатная щетка усов щекотала ухо под съехавшим платком, и сладкий запах его одеколона окутывал, как свадебная фата. И слова, лучше которых не было в мире, музыкой звучали в закружившейся голове:

— Я не отпущу тебя. Мы теперь всегда будем вместе. Всегда! Навечно. Клянусь тебе!

Он увез ее сразу — в свой номер в Тель-Авиве. Она по дороге позвонила матери, что задержится у подружки для подготовки к семинару, и подружке — предупредить, что мать может проверить. Она не помнила ни бурных поцелуев во время бешеной езды по скоростному шоссе, ни высоченного небоскреба гостиницы, ни зеркального лифта, вознесшего ее на вершину счастья.

Она даже не успела раздеться — он содрал с нее и рубашку, и джинсы, и еще кучу нижнего белья, и оно разлетелось по всему номеру, как белые птицы радости. Единственное, что она распутала сама, — это девичий душный платок, и обняла этим платком его широкую мускулистую спину, пока он, стоя на коленях, целовал смуглый, чуть выпирающий пупок и темную полоску кожи, идущую вниз, от пупка к темному шелковистому треугольнику. На секунду в голове мелькнула паническая мысль, что ее тело не подготовлено для брачной ночи, не умащено благовониями, не удалены лишние волосы, не… Но это была последняя разумная мысль, ибо громадный фаллос осторожно, медленными толчками входивший в нее, заполнил все ее существо…

Резкая кинжальная боль пронзила тело и заставила ее закричать, но он, не останавливаясь, входил все глубже и глубже, в самые недра ее тела, наполняя его собой, и боль прошла, сменившись никогда не испытанным наслаждением. Сладкие желанные губы целовали ее, не пропуская ни единой клеточки тела, усы призывно щекотали кожу, сильные руки сжимали налившиеся как мячи груди, и вся она была внутри его крепкого красивого тела — удивительно прохладного в этой жаре. Жар сжигал ее изнутри, возлюбленный непостижимым образом был и внутри и снаружи, обволакивал ее целиком, и она потеряла сознание от счастья, что это свершилось.

Ее тело было гибким и сильным, как у кошки. Гладкая, смуглая, почти коричневая кожа, удивительно нежная и бархатистая, как у младенца… Круглые налитые груди с почти черными сосками, мгновенно затвердевшими, словно на холодном ветру, пронзающими его руки. Длинные вороные волосы, плащом окутывающие узкую подвижную спину до упругой выпуклой попки, в которую он вцепился дрожащими от вожделения пальцами и от которой уже не мог оторваться…

Нежные розово-коричневые губки открылись, как цветок под лучами солнца, и он поразился, какая она маленькая — казалось, не пропустит и мизинца! Но он стал осторожно входить в нее, и юные ткани послушно разошлись, жадно вбирая его плоть, впитывая ее, как истосковавшаяся почва пустыни впитывает в себя вожделенную влагу — всю, без остатка. На мгновение показалось, что вот он — конец! — но тут же яростный толчок сокрушил тонкую перегородку, и головокружительный полет вглубь, в самые непостижимые недра заставил забыть об окружающем мире.

Он застонал от наслаждения — впервые за много лет!

Он забыл обо всем. О том, что она — девственница, и ей, наверное, больно. О том, что она неопытна, и нужно быть предельно осторожным, чтобы не напугать ее. О том, что они первый раз вместе, и он должен быть чутким и внимательным, чтобы дать ей максимум наслаждения, что он должен изучить ее эрогенные зоны, ее темперамент, ее выносливость… Он забыл обо всем, как глупый юнец, наконец-то дорвавшийся до запретного плода. Он знал и был абсолютно уверен только в одном: они — единое целое, и наслаждение, испытанное им, — ее наслаждение. Единые чувства. Единое тело. Единый мир. Во веки веков!

Он отвез ее обратно в Беер-Шеву, к ее подруге. Он остался на стоянке под домом и видел, как через полчаса приехал ее мрачный полусонный брат и забрал домой утомившуюся студентку — еле стоящую на ногах от напряженных занятий. «Кайс!» Слава Аллаху, обошлось.

Весь следующий день он сидел в университетской столовке — за крайним столиком, как они условились, и ждал. Приходили знакомые студенты, преподаватели — здоровались, расспрашивали о новостях, приглашали зайти на кафедру. Он благодарил, отвечал на вопросы, но не двигался с места. Он ждал. Забегали продавщицы из соседнего книжного магазина, поздороваться и поглазеть на красавчика профессора. Он механически улыбался, жал протянутые ручки, ждал. Его выгнали, потому что готовился какой-то симпозиум и в столовке расставляли и накрывали столы, он прислонился к наружной двери и ждал.