Дети рижского Дракулы - [121]

Данилов в недоумении послушался и опустил саблю, воззрившись на застывшее в дверях черное чудовище, с мольбой протягивающее руки. Сознание пронзила мысль, что перед ним сам дьявол.

– Эвелин, – обратился тот к девочке по-английски, – скажи же своему брату, что меня нечего бояться. Скажи ему, что твой дядя никого не тронет, – а потом продолжил по-русски: – Сегодня я поведал ей правду. Чтобы спасти ее мать от позора, под вымышленным именем Тобина я вступил с той в формальный брак, а ее саму удочерил. Во спасение, ибо Марк не ведал, что творил.

Девочка задрожала. Данилов, протрезвев от ошеломляющей новости, доказывающей, что Бриедис в своих умозаключениях оказался прав, взял ее руку и обнажил запястье.

– Кто это сделал?

– Марк! Марк, не я, клянусь всем сердцем. Лепра – ужасная гидра, поселяющаяся в жилах, под кожей, в мозгу, она сама ведет руку заболевшего. Марк был истинным рыцарем, преисполненным высоких идеалов, но стал убивать и калечить, ведомый демонами недуга.

– Значит, вы и за собой признаете, что убивали и калечили?

– Я болен уже много лет и не всегда был в ответе за то, что делал. Но я выживал как мог. Я знал о своей двуличной сущности. Я старался нанимать честных людей, которые помогали бы мне вести сношение с внешним миром, – врачи, полицейские чиновники, которых командировали следить за моим домом. После случившегося Сосны были объектом пристального внимания полиции. С этой Болгарией… я даже добился аудиенции императрицы. – Тобин опять вздохнул, будто переводил дыхание. – Это величайшей души женщина, истинная государыня – искренняя и бескорыстная – проявила такое живое участие к Марку. А он хотел видеть ее лицо, пораженное язвами проказы…

Гриша наблюдал его сокрушенное выражение лица и молча ждал продолжения, не замечая, как попадает под влияние его тона каявшегося грешника. С одной стороны, открылась страшная правда о выжившем первенце, с другой – имелись дневники Марка, в которых освещались иные грани этой странной, страшной и запутанной истории.

– Я им доверял больше, чем себе, они были здоровы, я – нет. Но алчность людей, почуявших большое состояние, не знает границ. Меня обкрадывали. Я понимал это, когда пошел на сделку и продал кое-что из приданого Евы. Я должен был поступить так, я не видел смысла, почему рабочие заводов должны были терять места, голодать, пока производство стоит, только потому, что я не в силах заниматься делами. Я в этом полный профан. Простите меня, Гриша, не уберег этой части наследства вашего и Эв. Я пытался что-то сделать, но что может старый больной человек? Я поздно выяснил, каким отчаянным негодяем был Гурко, он творил зло под маской Ворона, которую я носил только дома, чтобы не напугать маленькую Эв своим уродством. Клюв в маске нужен вовсе не для устрашения, а чтобы можно было дышать… Знал бы ты, как непросто все время ее носить.

– Гурко творил зло по вашему распоряжению, – тихо парировал Гриша.

– Зачем вы так думаете, мальчик мой? Ну посмотри на меня, посмотри. Перед тобой калека, который не способен пройти и версты, не запыхавшись. Мои руки и ноги слабы. Я забыл свои обиды и столько сделал ради твоего отца, я жил лишь его биением сердца. И пришел просить племянников о простой человеческой заботе. Нас трое осталось – последних в роду Даниловых. Гриша, ты жил в одиночестве два года, больше? Неужели ты не понял, что худшее, на что можно обречь человека, – это оставить его умирать одного? Поедемте с вами куда-нибудь в далекие края, в Австралию… Я мечтаю увидеть, какими бывают восходы и закаты на той половине полушария. Приобретем землю, денег хватит, чтобы скупить полконтинента. И никто не помешает нашему общему счастью.

На мгновение задумавшись, Гриша допустил мысль, что версия с выжившим первенцем была для этого чудовища прекрасной легендой, делавшей его не только наследником состояния, но и жертвой обстоятельств, которую оправдает какой угодно суд, любые присяжные. Он врал мастерски, великолепно. Но врал, не зная ничего о дневниках отца.

– Ваши слова заставляют меня в душе смеяться. – Данилов поднял саблю. – Я смеюсь над вашей ложью, Тобин. Вы говорите так, словно вы – ангел небесный, а я – распоследний на земле идиот. Мы читали дневники Марка, вы его изничтожили, вы убили мою мать.

Тобин изменился в лице.

– Мой отец все же, пусть и сквозь время и собственную смерть, нанес вам удар. Он сумел сохранить хронику своей жизни в подвале на тетрадных листках, исписанных единственным карандашом, грифель которого прослужил ему шестнадцать лет. Семьдесят страниц правды! И она сейчас уже прибыла в Ригу, может, уже лежит на столе начальника Рижской полиции.

– Какие… о господь бог мой, дневники? – проронил тот, совершенно сбитый с толку, голосом, в котором напрочь исчезло прежнее надрывное страдание.

Гриша перенес саблю из одной руки в другую, принявшись разминать отекшее запястье. И это движение не осталось незамеченным Тобином. В его глазах проскользнул быстрый, как молния, математический расчет, он мерил в уме комнату, представляя, сколько времени займет добраться до вооруженного саблей Данилова, прикидывал угол удара. Гриша видел это так ясно, словно Тобин произносил свои будущие действия вслух.