Дети разлуки - [111]

– Есть одна вещь, которая меня смущает, – сказал Микаэль, будто неожиданно вспомнил какую-то важную деталь.

– Какая? – спросила Роз.

– Ты сказала мне, что отношения между Сатен и Серопом безвозвратно испортились, после того как он продал ребенка, то есть меня.

– Именно так, мама мне всегда это повторяла.

– Тогда почему они решили снова сойтись, даже вернуться на родину, в Армению, не говоря уже… – он махнул рукой в ее сторону, – чтобы завести еще одного ребенка? Не понимаю.

– Довольно долго они жили под одной крышей как чужие или, скорее, как деловые партнеры, потому что у Серопа был договор с итальянцем, если не ошибаюсь. Он поставлял тапочки, которые Сатен вышивала.

– Избавление от меня не принесло ему удачи? – заметил Микаэль.

– Но вскоре началась Вторая мировая война, – продолжала Роз, пропустив его замечание. – Патры стали первым городом, который заняли итальянцы. Все встало, торговля, школы, особенно с приходом нацистов, которые рыскали по дорогам с автоматами.

– Да, я видел фильмы.

– Вот именно… Тогда папа бежал в горы вместе с партизанами, он ведь был членом компартии. Если бы его нашли, то сразу же казнили бы.

Микаэль, сидевший скрестив ноги на кровати, лег, глядя на сестру рассеянным взглядом.

– Сероп приходил домой, прячась, ночью или на рассвете уходил, только чтобы побыть со своим сыном, который между тем рос. Ничего более, потому что Сатен была непреклонна в своем отказе мужу. Ты меня слушаешь?

– Да.

– В конце войны началась репатриация, которой способствовал Всеармянский благотворительный союз.

– А, ассоциация по сохранению армянской идентичности и культуры в мире! – воскликнул Микаэль с негодованием. – Один из самых позорных и низких обманов в истории. Сталину нужна была дешевая рабочая сила, и он договорился с Церковью и ВБС, этой шайкой миллионеров, фальшивых коммунистов, американской диаспоры.

– В то время велась мощная пропаганда: призывы публиковались в газетах, тут и там возникали пункты сбора средств на оплату поездки. Серопу это показалось хорошим поводом, чтобы начать жизнь сначала и восстановить развалившийся брак. В июне сорок седьмого он примкнул к большому каравану. Только из Греции на родину вернулось более тысячи армян.

– Я знаю. Помню, как будто это было вчера, тот плакат с молодой семьей: мать с ребенком на руках, взирающие с раболепием на солнце Армении. Мои тоже чуть не попались на удочку. Мама Вероник очень хотела, но папа выдержал ее натиск.

– Почему?

– Потому что хорошо знал, что такое коммунистический режим. Они были армянами из Бухареста, и папа учился в соседней Украине. Хотя идея репатриации его привлекала. Он был страстный патриот. Но он все равно понимал, что в советской Армении у них не было надежды на счастливое будущее.

– В каком году они уехали из Бухареста в Афины? До или после…

– Усыновления? – Микаэль приподнялся на локтях, встал с кровати и подошел к огромному, как витрина, окну номера. – Осенью тридцать восьмого, – сказал он наконец, скользя взглядом по многоэтажкам, выросшим на холмах Барнаула. – Когда они прибыли на границу с Грецией, то записали и сына, кто-то смог провезти ребенка с другой стороны. Папа заплатил огромные деньги, он не хотел, чтобы в Афинах диаспора узнала об усыновлении, боялся, что в этом случае какие-нибудь злые языки могли навредить его сыну.

– Как же ты узнал? – спросила Роз, тотчас же пожалев о своей бестактности.

Микаэль повернулся и посмотрел на нее, словно хотел понять, достойна ли сестра, которая ворвалась в его жизнь по воле судьбы, его откровенности.

– Мы с Вероник были очень привязаны друг к другу, – тихо сказал он, сев в кресло, стоявшее рядом. – Я был ее баловнем, тем более что папа был всегда очень занят на работе. Знаменитый доктор Арутюн был единственным врачом в диаспоре, уходил из дома на заре и часто возвращался затемно. Его смерть была для мамы сильным ударом, но худший она перенесла, когда отправила меня в колледж в Венецию. Она осталась совсем одна, кружила по дому среди своих воспоминаний… Ее жизнь потеряла всякий смысл. – Микаэль откинул назад длинные волосы и кашлянул, растрогавшись. – Она умерла за год до моего диплома. К счастью, было лето, и я был рядом с ней.

– Микаэль, если ты думаешь, что…

Он поднял руку, чтобы она замолчала.

– Я знал, что она умирает. Хирург, который ее оперировал, дал ей несколько дней жизни. Я всячески пытался скрыть отчаяние и говорил ей, улыбаясь, что все будет хорошо, что в Венеции я знаю прекрасного врача, к которому скоро отвезу ее, и что там она непременно поправится. Я садился на край ее кровати и читал романы и стихи, которые ей очень нравились. В один из таких вечеров, жарких и душных, – ты себе представляешь, что такое август в Афинах? – она вдруг резким движением отклонила книгу, которую я держал в руках, и прошептала:

– Микаэль, я должна тебе кое-что сказать.

– После, мама, послушай вот это.

– Нет, сейчас, – настаивала она едва слышным голосом и с мольбой во взгляде.

– Ты у нас упрямица, – пошутил я, погладив ее лоб.

Она вся горела от жара. Схватив мою руку, крепко сжала ее, словно хотела набраться смелости, чтобы начать разговор.