Дети пустоты - [53]

— Меня сейчас вырвет, — бесцветным голосом сообщает Шуня.

Запах и вправду стоит такой, что глаза режет. Но здесь тепло. На улице мы попросту замерзнем. Так что выбор у нас невелик.

— Уборка! — командует Тёха. — Весь срач за борт!

Часа полтора мы палками и связанными на скорую руку из веток вениками выгребаем бомжовый мусор. Сапог филонит, норовит каждые пять минут устроить перекур — он еще на вокзале набрал пригоршню жирных бычков, за что получает от Тёхи по горбатине.

Глядя на груду ароматного мусора у входа в нору, Губастый смеется:

— Культурный слой.

Мороз крепчает. Руки немеют практически сразу, ресницы слипаются, в носу колет.

Я вытаскиваю из теплотрассы несколько ссохшихся грязных картонок, отношу их в сторону, сую торчмя в снег и запинаюсь за что-то твердое. Ногой отгребаю снег и вижу человеческую голову, затылок. Кристаллики льда набились между волосами, и кажется, что их присолили крупной солью.

Покойник. Мертвый, труп, жмур. Усопший. У меня руки отнимаются — не чувствую пальцев. Я уже открываю рот, чтобы заорать, но сзади слышится скрип снега, и Тёха негромко говорит:

— Хавало захлопни. Снежком забросай и мусором привали.

— А кто… это? — спрашиваю дрогнувшим голосом.

— Хозяин берлоги, — Тёха сплевывает. — Не дополз до дому, видать…

— Я… не могу…

Покойников я боюсь с детства. Сколько себя помню, столько и боюсь. Когда я был совсем маленьким, у нас в детдоме умерла нянечка. Толстая была женщина, добрая, но неряшливая. И очень громкая. С таким голосярой ей в опере петь надо было, а она пела на детдомовской кухне, когда чашки мыла:

— Йа-а люблю-ю тибя-я, жи-изнь… И надееюсь, что эта взаи-имна-а!

Звали нянечку мама Соня. У нас все женщины в младших группах были мамами. Мама Аня, мама Света, мама Ира… Это долгая история, почему так все получилось. Хотя и ежу понятно — нам всем хотелось, чтобы у нас были мамы.

В общем, мама Соня умерла. Шла, с трудом переставляя слоновьи ноги, из спальни в игровую, в дверях замерла, уперлась круглыми руками в косяки — и грянула об пол. Мы, пятилетки, к ней, кричим радостно:

— Мама Соня! Мама Соня!

Ну, решили, что игра такая. И скачем вокруг. А она хрипит и дергается вся. Я в лицо ей заглядываю — оно красное, как борщ, и глаз нету. Вместо глаз — белые узкие щелочки, как будто маме Соне под веки белок от вареного яйца засунули.

Тут я и понял, что это не игра. И заплакал. А нянечка хрипеть и дергаться перестала и описалась. И тогда даже самые глупые поняли, что это не игра. И вся группа заревела. Мы побежали к окну и стали за занавески прятаться. А в игровую заглянула другая нянечка, мама Света. И громко закричала:

— А-а-а!

Потом прибежали все — и воспитательницы, и заведующая, мама Ира. Она громко сказала:

— Выведите детей!

А как нас вывести, если в дверях лежит мама Соня? В общем, нас выносили по одному. На руках. И когда меня несла мама Света, я вниз посмотрел и увидел толстую ногу нянечки, через которую мама Света перешагнула. Нога была белая и вся в синих ниточках вен.

Я после этого много покойников видел. И всегда вспоминал белые глаза мамы Сони и то, как она дергалась. И руки у меня немели. Вот как сейчас.

— Иди, иди, — толкает меня в спину Тёха. — И молчи. Понял?

С трудом киваю, сглатываю слюну. Разворачиваюсь и бреду к теплотрассе. За моей спиной Тёха шуршит картонками.

Губастый, плюнув на бетонную стену теплотрассы, внимательно изучает плевок и говорит:

— Ниже тридцати пяти точно есть. Харкотина замерзает сразу.

Засыпав весь мусор снегом, мы торопливо вползаем в нору. Вход заставляем деревянными ящиками. Потом влезаем в щель под трубой и прижимаемся друг к другу. Меня трясет, но не от холода.

— Душно! — пищит Шуня.

— Зато тепло, дура! — успокаивает ее Сапог. — Лежи и не чирикай.

— Жрать охота, — поддерживает разговор Губастый.

— Тебе всегда охота. Кишкун! — поддразнивает его Сапог.

— Хорош базарить, — Тёха переворачивается на другой бок. — Спать давайте. Завтра утром опять на рынок пойдем. Работу искать будем.

— А если не найдем? — спрашиваю я.

— Сдохнем здесь, — равнодушно отвечает наш бригадир.

Он прав. Мы никому не нужны, поэтому имеем полное право избавить этот мир от своего присутствия. Мир не заметит. Не заметил же он смерти того бомжа, что жил тут до нас.

— А вот фиг тебе! — шепчу я в густую темноту. — Мы будем жить…

Правда, жизнь бывает настоящая и ненастоящая. В настоящей жизни все как в фильме «Начало» — я его в детдоме видел, нам показывали. Там некрасивая тетка стала Жанной д’Арк и за ней режиссер бегал по старинной электричке, чтобы вернуть, когда она хотела уехать.

А в ненастоящей жизни тебя на улице останавливают четверо, отнимают деньги, снимают куртку, бейсболку, кроссовки и еще заставляют говорить им спасибо, что зубы не выбили. Зубы выбивают так: трое держат, а один бьет ногой, «гриндерсом».

Мы живем в ненастоящей жизни…

Глава восемнадцатая Слабаки

Просыпаюсь как в могиле. Темно, холодно, тесно. На мгновение меня охватывает паника — а вдруг я и правда умер?! Вдруг уже всё, меня похоронили и теперь ничего не будет — ни речки Уссури, ни зеленой лужайки, ни тайги, ни гор со снеговыми вершинами, ни синего неба и яркого солнца, ни бревенчатого дома под красной крышей?