Дети Ивана Соколова - [65]
Я недоумевал, так как перед поездкой в Сталинград нас всех подстригли.
— Прошу освежить сына сталевара «Цветочным». Я закрыл глаза. Парикмахер, узнав, что я участник олимпиады детдомов, щедро поливал меня одеколоном. А в моих закрытых глазах продолжали колыхаться огненные цветы, которые я только что видел на мартене.
Я чувствовал, как в кармане продолжают тикать отцовские часы, будто были они не карманные, а стенные, со звучным боем.
Еще издали Игнат Кузьмич показал мне белый дом под черным толем.
— Вот видишь, после войны какое себе гнездо свили. Сами все сделали, даже плотников не нанимали. Откуда и прыть взялась!
Мы шли по дорожке, посыпанной песком. В ушах все еще стоял непривычный гул, но уже хорошо дышалось. Свежий воздух будто сам врывался в грудь.
— Дай я перед тобой похвастаюсь. Все это я свои ми руками посадил. Правда, тесновато. Вишня, абрикос, слива, яблоня родить будут. Вначале соседи смеялись, а теперь тоже вроде обезумели: то дай им отросточек, то черенок клянчат. Этой весной даже соловьи на моих деревьях распевали.
Матрена Афанасьевна позвала нас.
У себя дома, за столом, в цветистом халате, она показалась мне еще полней. Оля уже вполне здесь освоилась. Она зажала между колен медную ступку и с важным видом, прислушиваясь к звону, медным пестом разбивала кусочки сахара.
Так наперчил мне борщ Игнат Кузьмич, что даже слезы выступили. Но я всю тарелку одолел и от второй не отказался.
Игнат Кузьмич тоже с аппетитом причмокивал и борщ похваливал, будто ел его впервые, а сам все поглядывал в открытое окно на свой садик.
Вдруг он отодвинул ложку, пошевелил усами и сказал, задумавшись:
— Да! И твой отец, Иван Сергеевич, как волчок, у печи вертелся!
Игнат Кузьмич никуда не спешил. Он все вспоминал, как он на рыбалке с моим отцом жирную уху варил; как сома в пять пудов однажды поймали, а может, и не пять, кто его вешал!
Игнат Кузьмич долго смотрел на Олю, а потом сказал:
— Отец, отец — и лоб его, и взгляд, и усмешечка. Даже носик, как у сталевара, облупился.
Тут и Оля захотела принять участие в разговоре:
— Я осенью в школу пойду!
Матрена Афанасьевна подробно расспрашивала про жизнь в детском доме.
Матрена Афанасьевна пила чай из блюдца и подробно расспрашивала нас о жизни в детском доме.
— Хорошо, хорошо воспитаны, — несколько раз повторил Игнат Кузьмич.
А Матрена Афанасьевна все продолжала допытывать.
Я ей говорю: «Хорошо живем», а она словно не верит и вздыхает.
За окном темнело, но свет в комнате не включали.
У окна что-то вспорхнуло и зашуршало.
Игнат Кузьмич пояснил:
— Летучая мышь у меня на чердаке квартирует. Повиснет вниз головой и спит. А сейчас самая ее работа — вредных насекомых поедает.
— Не люблю я ее, полуночницу! — сказала Матрена Афанасьевна и стряхнула чайным полотенцем крошки со стола.
На стене тикали большие часы.
— Взгляни на свои, — сказал мне Игнат Кузьмич. В это время стенные пробили десять. И у меня стрелки показывали ровно десять.
— Смотри не разбей! — строго сказала Оля. Матрена Афанасьевна ввела нас в просторную комнату. Сняла пикейные одеяла с кроватей, взбила подушки, постелила нам новые простыни.
Оля лежала на широкой кровати, и я на такой же — напротив. Как это было непривычно! Ведь уже столько лет мы не спали в одной комнате.
На этот раз я смотрел на Олю с особым чувством — ведь я уже и раньше слыхал, что сестра моя похожа на отца, но никогда об этом не думал.
Оля только дотронулась головой до подушки и сразу заснула.
Давно я не оставался в такой тишине. Горький комок подступил к горлу. Значит, теперь уже нечего ждать отца… И тут же я подумал об отцовских часах, таким чудом ко мне вернувшихся.
Должно быть, невесело пришлось гитлеровскому офицеру.
Я представил себе, что могло быть с часами. Вспомнил и фонарик, который был в руках у гитлеровца, а самое главное — вкрадчивую Елену Алексеевну. Может быть, она жива и невредима — перелицованная тетка. Я отвернулся к стене, закрыл глаза и увидел перед собой дом, в котором мы жили все вместе.
…Отец позволил мне поводить помазком по его небритой щеке. Как выгорели у него брови на солнце. Мать метит белье, а потом складывает…
Я почему-то вспомнил, как купили мы новые стулья и как мне хотелось посидеть на каждом стуле, и я перелезал с одного на другой; вспомнил, как мама выбегала отцу навстречу; как отец мечтал о моторной лодке…
Вдруг мне показалось, что дом закачался. Во сне или наяву я услышал неистовый крик.
Я с трудом открыл глаза и увидел: Оля в рубашонке стоит на постели и испуганно смотрит по сторонам. Я хотел броситься к ней, но тут же увидел Матрену Афанасьевну и Игната Кузьмича. Он был очень расстроен и перепуган, не знал, что сказать Оле. Она разбудила их громким криком.
— Ничего, ничего, — успокаивала мужа Матрена Афанасьевна. — Это все война наделала. Растет девочка во сне. — Она снова уложила Олю, а рядом с ней — куклу. Сестра моя не произнесла ни одного слова и снова заснула как ни в чем не бывало.
А мне не спалось. Я ворочался с боку на бок почти до самого рассвета.
В дверях показалось лицо Игната Кузьмича, он прислушался, как спит Оля.
Несколько раз тявкнул пес, и я вспомнил, как мы с Шурой, когда пробирались ночью к поселку Лазурь, встретили большого лохматого пса с поднятыми острыми ушами. Он стремглав кинулся к женщине, которая шла впереди нас рядом с военным.
