Дети, играющие в прятки на траве - [40]

Этот поворот событий полностью меня обескуражил. Да, я все еще негодовал в душе, готовый до последнего бороться за святыни, представлявшиеся мне незыблемыми и для всех неприкосновенными, и вместе с тем был бесконечно благодарен доброму Яршае, что он столь тонко и тактично свел на нет мой, по большому счету, неуместный выпад. Что я собирался этим доказать, чего хотел добиться? Тоже мне, неслыханную новость сообщил! Да просто покуражиться приспичило, дурацкая бравада. О святынях, запивая пироги душистым чаем, умные-то люди не болтают. Ведь и вправду, если объективно — как мальчишка вел себя, а возомнил: все понимаю и со взрослыми могу общаться наравне. Оно и видно!

— Возвращаясь к нашим стареньким баранам, — вновь заговорил Яршая. — Удивительно, как многие сейчас ударились в гуманитарные науки! И при этом хоть бы что в них смыслили!.. Убогое скольженье по верхам.

— Я думаю, в том есть своя закономерность, — отозвался доктор Грах, внешне теряя ко мне всякий интерес, хотя я, безусловно, чувствовал: это отнюдь не так… — Эпоха смутная, во что-то углубляться — где гарантия, что избранный предмет реально будет нужен, и уже довольно скоро? Точные науки требуют покоя. М-да… Когда ж разброд в умах, мешающий нормальному существованию, обычно хочется немедленно понять, откуда он, чем порожден, и появляется стремление хоть как-то все обосновать, чтоб не шаталось под ногами слишком сильно. А как раз гуманитарные науки — наиболее доступны, что ли… Мы воображаем, будто в них нет излишней зауми и сложностей и каждый, только захоти, способен одолеть их с легкостью… По нашим представлениям, в таких науках человеческий аспект особенно заявлен, закреплен. И можно просто пеночки снимать, особо в суть не проникая. Словеса, туманные идеи — этого достаточно. Гуманитарный мистицизм, я так бы это все назвал. Иллюзия реальных, в некотором роде сокровенных знаний. Суррогат… А большего не ждут. Зачем? Вполне хватает, чтобы мистицизм понемногу начал поглощать умы, пророс везде, верней, нашел себе удобную опору. Ведь когда затягивают туже пояса, идет борьба, а перспектив не видно, потому что прежние теперь — из другой оперы, отчуждены, совсем замшели, вот тогда и возникает как бы самопроизвольно тяга к мистицизму, шаловливо-непонятному и иррациональному. А всякий мистицизм рождает интерес к гуманитарным знаниям — в определенном, правда, ракурсе. И изучение предмета углубленное, серьезное тут просто ни к чему — мешает.

— А Харрах мой точные науки любит, — неожиданно, явно любуясь, сообщил Яршая. — Ведь совсем еще мальчишка, а вон сколько сконструировал! Читает, впрочем, мало, из-под палки — не горазд… — тут он беспомощно развел руками, скорбно выпятивши нижнюю губу.

— Ну, почему же, пап? — обиделся Харрах. — Платона знаю, Библию читал и Лао-цзы, и Заратуштру, и Сервантеса, и Достоевского, и Нестора Марию фон Болбоева… А вот недавно проштудировал Барнаха.

— Ты с ума сошел об этом говорить! — с тоской воздела к потолку глаза Айдора. — Что ты! Если кто, неровен час, услышит… Я ведь верно говорю? — она вдруг повернулась к Граху. Тот сидел с невозмутимым, каменным лицом, тихонько барабанил пальцами по краешку стола и на вопрос лишь остраненно, эдак чуть пожал плечами: дескать, коли вы об этом говорите, то вам и видней, должно быть…

— Это кто — Барнах? — не удержался я. — Старинный кто-нибудь?

— Да был такой… — уклончиво и, как мне показалось, с явной неохотой пояснил Харрах. — Совсем недавно… Даже, говорят, еще живой. Пока — живой. Его практически никто не знает. В смысле — мало кто встречал. Отшельник, я так думаю. А вот читают многие… Он — идеолог.

— Чей? — искренне заинтригованный, не отставал я. Надо же, такая личность, а мой папочка при мне ни разу не упоминал!.. — Чей идеолог?

— Вот заладил… А ничей! — ответил с непонятной резкостью Харрах.

— Так не бывает, — убежденно возразил я. — Всегда — чей-нибудь!

— А этот вот — ничей. Для всех живущих. Понимаешь? Для людей, для биксов, для кого угодно!

— Вроде как мудрец? — сообразил я.

— Даже больше чем мудрец.

— Нет, точно, ты нас доведешь всех до беды! — совсем расстроилась добрейшая Айдора. — Это ты его, признайся, баламутишь? — она строго посмотрела на Яршаю. — Он — ребенок, как же можно!..

— Мамочка, ну, я не знаю… что ты пристаешь, ей-богу! — глядя в сторону, с тоской сказал Яршая. — Что ты всех пугаешь?! Не такой уж он, в конце концов, ребенок… Нам дурак в семье не нужен!

— Да ведь как читать!.. — задумчиво заметил доктор Грах. — Такие книжки очень непростые, не для каждого… И ты хоть что-то понял в них?

— Естественно! — голос Харраха зазвенел от торжества. — Еще бы не понять! По-моему, так складно, без сю-сю… Его «Уложения для недоумков» и «Пять заповедей всуе»;.. Мама даже сделала рисунки к ним…

— Харрах! — с отчаянием вскрикнула Айдора. — Прекрати немедленно! Довольно! Чушь. Не знаешь толком — так не говори! Я иллюстрировала детские стихи. А написал их, между прочим, доктор Грах. И папа твой хотел писать на них кантату. К юбилею Первого Конфликта.

— Что ж не написал? — с ехидцей произнес Харрах.

— Да просто не успел! — Айдора гневно обернулась к мужу. — Почему молчишь? Когда не просят — разглагольствует часами… Что, язык отсох?