Детективная игра - [85]

— Почему мне нельзя пойти с тобой?

— Нельзя.

— Почему?

— Ну, почемучка!.. Отпускай меня. А кто Диме сообщит? А? Вот сиди и действуй, как сказано. Пока!..

Более вескую причину он не назвал. Он хотел, чтобы руки были развязаны, — быть полностью раскованным. Ему предстояло сыграть сцену контуженного авторитета — море по колено — чеченский синдром — за спиной толпа десантников — граната из голенища, ложись!..

Так приблизительно и было проделано. Вначале в дежурной части его намеревались вытолкать за дверь, потом упрятать в КПЗ. А кончилось тем, что разговорились, выкурили по сигарете с дежурным капитаном — Володя, ясное дело, представился майором ВДВ, вернувшимся из Чечни, ветераном Афгана, одним из ближайших сподвижников Лебедя и Рохлина. И живот его, и жирные бока неопровержимо свидетельствовали в его пользу.

— Значит, резюмируем, — в небрежной позе развалясь на двух стульях, говорил Володя незаинтересованным тоном, так как будто зашел по дороге перекурить с хорошим человеком и слегка любопытствует просто от нечего делать: — Первое — старуху увезли все-таки ваши люди; не дикари какие. Это хорошо. Второе — по заданию, которое вам дали…

— Ну, что ты? Кто милиции может давать задания?

— Извини, капитан. По просьбе — моей фирмы. Моей. Еще лучше… Завтра я им разъясню ситуацию. Старуха мне нужна. Я за нее ручаюсь, беру на поруки. Понял?.. Но негоже ее на ночь оставить. Она, пожалуй, рехнется — старая. Ручаюсь, вреда не будет.

— Друг, не могу.

— Можешь.

— Дай договорить. Не могу, поскольку ты не назвал третье. Ее нет у нас. Увезли не к нам… С нею еще должны провести профилактику днем. А ночь посидит. Чтобы запомнила крепче…

— Повторяю. Она мне нужна. Сейчас. Любую услугу окажу в любой час дня и ночи. Широчайшие возможности. Друзей не забываю.

— Мне мой майор по жопе надает.

— Я тоже майор. Хотели уже подполковника вешать — но я их послал. С контузией… По рангу я здесь, в Москве, адекватен комдиву! Понял?.. Ладно, к делу! Отпускай со мной старуху. Твоему майору завтра разъясню ситуацию.

Привели, в конце концов, Аннушку, словно выключенную из жизни, с отрешенным взглядом, неуверенно передвигающую ноги. Она больше не плакала. Лицо было серое, задернутое пленкой высохших слез и потрясения такого сильного, что пережигает любые чувства и проявления.

Володю она словно не признала. Весь в целом облик ее наводил на грустное предположение, что старуха в прямом смысле рехнулась.

Володя еще должен был расписаться в ведомости. Перед этим капитан тщательно переписал данные из паспорта и специального удостоверения работника фирмы, которое одновременно служило пропуском; оно-то, может быть, прибавило ему снисходительности.

Пока находились в дежурной части, Володя держал себя отстраненно с Аннушкой. Сохранял суховатый, словно бы незаинтересованный тон.

Но только вышли во двор — он подхватил ее, почти невесомую, повлек к машине, уговаривая, что все чушь, все позади, все будет хорошо, вон Таня, ждет ее, надо отпустить от сердца…

Лишь в машине, обнявшись с дочерью, Аннушка начала оживать, осознавать реальность. Первый раз она всхлипнула.

Володя поспешил нажать на газ, увозя их побыстрее от непредвиденных случайностей. Все могло быть — неожиданный звонок по телефону, или запоздалый трусливый импульс капитана.

Он ехал, задумчиво глядя на дорогу.

За его спиной в нахлынувшем потоке слез возвращалась к жизни пожилая женщина, перенесшая ужас бесправия и беспомощности, соизмеримый с тем, что довелось пережить ей ребенком, погибающим, но чудесным образом не погибшим под черным смерчем фашистского нашествия.

— Под утро немцы увидели нас на мосту. Кинулись мы с мамой в поля. Они стреляли. Мы зашли в болото и легли: сразу пиявки. Немцы опять прибежали с собаками. Мама говорит: «Ложись!» Я легла в трясину с головой. Стреляли очередями. Из автоматов… Один раз забулькало рядом. Вечером вылезли, мама сняла с меня такие вот огромные черные пиявки: присосались… Миллион…

— А с чего все началось? Сколько вам тогда было лет? — спросил Володя.

— А началось, — ответила Аннушка, — с того, что мы жили в городе Копечинцы Тернопольской губернии, около Львова. В польской Галиции. По улице Пилсудского, дом двадцать два; сейчас она улица Чертковская, номер дома тот же.

Мамины родители были очень религиозные. Дед был купцом, владел землей, помню, кони, коровы были, огромный дом, фруктовый сад. Райская жизнь… Маму звали Дола, она работала у инженера-землемера. А отец кончил институт, он из Львова, и приехал сюда на практику. Его звали Артур Шацберг. Познакомился с мамой, и они поженились в 1933 году. Я родилась через год.

Он подарил маме книгу по-английски «Палестина». В юности он состоял в молодежной сионистской организации Шомер-а-Цаир, хотел уехать в Израиль. Мама не хотела. Она развлекалась. Любила ходить за покупками — одно платье, другое… Ездила во Львов.

Счастливое время.

На прогулку выезжали в фиакре двумя лошадьми. Была прислуга. У меня — воспитательница; Текла ее звали — кажется, украинка. Говорили по-польски. Дедушка и бабушка между собой на идиш, а отец знал иврит.