Детектив: обновление или разрушение? - [3]
Хеммет и Чендлер имели успех уже и 30 о годы, тогда же у них появились первые подражатели. Тем не менее на рынке детективной литературы долгое время еще задавали тон "традиционалисты", такие, как Жорж Сименон или Агата Кристи, которые продолжали писать в основном в манере XIX века, ограничиваясь лишь большими или меньшими "поправками" (скажем, у Кристи меньшими, у Сименона — большими) на реальности сегодняшнего дня. Для "черного" ("крутого") детектива рынок, особенно европейский, созрел позднее — пожалуй, только в 60-е годы.
"По моему мнению, — пишет С. Моэм (напомню: в эссе 1952 года), — как жанр и детектив в чистом виде, и "крутой" детектив умерли". (Хотя тут же добавляет: "Но от этого бесчисленные авторы не перестанут писать детективов, а я не перестану их читать".) Моэм убежден, что ничего существенно нового в детективном жанре возникнуть уже не может: все приемы открыты и тщательно изучены, остается только их повторять и слегка варьировать. Вот тут Моэм ошибся. Время показало, что детектив, причем именно "крутой" детектив, еще не утратил способность к развитию: не только появились новые приемы, но и зазвучали новые, непривычные для данного жанра мотивы.
Оглядываясь на то, что появилось в жанре детектива с 60-х по 80-0 годы, легко обнаруживаешь целый ряд существенных новаций хотя бы и в прежнем русле хемметовско-чендлеровской школы, давший некоторым критикам повод говорить об обновлении детектива. (Я имею в виду западный детектив, с которым знаком гораздо лучше, однако, насколько могу судить, новации эти или, по крайней мере, некоторые из них не обошли стороной также и отечественный детектив.)
Во-первых, дальнейшие трансформации происходят с фигурой героя-сыщика. Она все более "снижается", низводится до уровня обыденного и общедоступного, едва ли не теряется в толпе. Бывает, что функции того, кого прежде звали Великим Детективом, принимает на себя, специально для данного случая, непрофессионал — человек, которого преступление, хотя бы с какого-то боку, коснулось лично и который по тем или иным причинам ведет расследование сам, не передоверяя его полицейским или частным сыщикам. Такой добровольный сыщик обычно менее всего руководствуется отвлеченно-альтруистическими побуждениями; он или отстаивает свои собственные интересы, или пытается выручить дружка или подружку и т. п.
До чего дошло — сыщик иногда не в силах раскрыть преступление! Так, например, обстоит дело в блестящем, на мой взгляд, романе С. Жапризо "Убийственное лето" (Зарубежный детектив. М., 1980). В роли добровольного сыщика там выступает непрофессионал, притом персонаж, наименее, казалось бы, для этой роли подходящий — весьма ограниченная, по первому впечатлению, девица, из тех, о ком говорят: "телка". Но пусть не подумают те, кто романа не читал, что тут просто оказалась "не по Сеньке шапка". Отнюдь! "Телка" выказывает точнейший аналитический ум, под стать самому Шерлоку Холмсу, и плюс к этому необычайное хладнокровие и выдержку. И если она все-таки допускает ошибку, то потому, что сама жизнь оказывается "хитрее". Кстати, ее ошибка стоит жизни совершенно невинным людям: их обрекают на смерть до того, как становятся известны (благодаря чистой случайности) подлинные виновники преступления.
Здесь уже звучит новый для детектива мотив рока. Сэр Рональд Нокс был бы шокирован: он считал абсолютно недопустимым вмешательство рока или каких-либо сверхъестественных сил.
Еще один древний мотив, настойчиво прорывающийся в современный детектив, — месть. Добровольный сыщик, отыскав преступника, зачастую расправляется с ним сам, не "утруждая" лишний раз правосудие. Обычно в таких случаях расправа представляет собою кульминацию действия, эмоциональный выплеск: читатель как бы приглашается разделить удовлетворение, испытываемое героем от того, что ему удалось наконец расквитаться. Напомню, что в традиционном детективе главное — разгадка преступления; проблема наказания там, как правило, даже и не ставится. В любом случае речь там идет именно о наказании в соответствии с законом, а не о мести; судьбу преступника решает не злая старуха Немезида, но беспристрастная Фемида.
Другая новация: двойственность фигуры преступника. Прошу не путать с той литературой, где мы находим глубинный психологический анализ: в глубине своей души каждый преступник, наверное, — фигура сложная, неоднозначная.
Но детектив, даже так называемый психологический, на большую глубину не идет, иначе он не был бы детективом. Здесь все проще. К примеру, в романах много переводимого у нас Джеймса Чейза встречается такой характерный персонаж — "хороший парень" или "хорошая девушка", в силу той или иной случайности ставшие на путь неправедный. Грань между добром и злом здесь тонка, как острие бритвы. Читатель в растерянности — то ли ему осуждать этих "полухороших-полуплохих", то ли, наоборот, сочувствовать им.
Надо, правда, оговориться, что для французов в этом нет ничего радикально нового. Во французской детективной литературе еще в прошлом веке встречался тип "благородного вора", одной рукой совершающего преступления, а другой — помогающего сирым, обиженным и т. п. Но в английском классическом детективе подобные вещи были абсолютно исключены: преступник есть преступник, и никакая "облагораживающая" его подсветка недопустима.
«…Итак, желаем нашему поэту не успеха, потому что в успехе мы не сомневаемся, а терпения, потому что классический род очень тяжелый и скучный. Смотря по роду и духу своих стихотворений, г. Эврипидин будет подписываться под ними разными именами, но с удержанием имени «Эврипидина», потому что, несмотря на всё разнообразие его таланта, главный его элемент есть драматический; а собственное его имя останется до времени тайною для нашей публики…».
Рецензия входит в ряд полемических выступлений Белинского в борьбе вокруг литературного наследия Лермонтова. Основным объектом критики являются здесь отзывы о Лермонтове О. И. Сенковского, который в «Библиотеке для чтения» неоднократно пытался принизить значение творчества Лермонтова и дискредитировать суждения о нем «Отечественных записок». Продолжением этой борьбы в статье «Русская литература в 1844 году» явилось высмеивание нового отзыва Сенковского, рецензии его на ч. IV «Стихотворений М. Лермонтова».
«О «Сельском чтении» нечего больше сказать, как только, что его первая книжка выходит уже четвертым изданием и что до сих пор напечатано семнадцать тысяч. Это теперь классическая книга для чтения простолюдинам. Странно только, что по примеру ее вышло много книг в этом роде, и не было ни одной, которая бы не была положительно дурна и нелепа…».
«Вот роман, единодушно препрославленный и превознесенный всеми нашими журналами, как будто бы это было величайшее художественное произведение, вторая «Илиада», второй «Фауст», нечто равное драмам Шекспира и романам Вальтера Скотта и Купера… С жадностию взялись мы за него и через великую силу успели добраться до отрадного слова «конец»…».
«…Всем, и читающим «Репертуар» и не читающим его, известно уже из одной программы этого странного, не литературного издания, что в нем печатаются только водвили, игранные на театрах обеих наших столиц, но ни особо и ни в каком повременном издании не напечатанные. Обязанные читать все, что ни печатается, даже «Репертуар русского театра», издаваемый г. Песоцким, мы развернули его, чтобы увидеть, какой новый водвиль написал г. Коровкин или какую новую драму «сочинил» г. Полевой, – и что же? – представьте себе наше изумление…».
«Имя Борнса досел? было неизв?стно въ нашей Литтератур?. Г. Козловъ первый знакомитъ Русскую публику съ симъ зам?чательнымъ поэтомъ. Прежде нежели скажемъ свое мн?ніе о семъ новомъ перевод? нашего П?вца, постараемся познакомить читателей нашихъ съ сельскимъ Поэтомъ Шотландіи, однимъ изъ т?хъ феноменовъ, которыхъ явленіе можно уподобишь молніи на вершинахъ пустынныхъ горъ…».