Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [62]

Кудлатый вместе с уменьшенным двойником Коровы, взяв за ручки полный бак, ушли, привычно, но с натугой передвигая ноги. Сева обратился к улыбающемуся черному с лопатой (двое из пятерых были черными):

— А где ваш босс? Его что, не будет?

— Зачем тебе босс? — Черный с удовольствием оставил лопату. И улыбнулся еще шире. Черные всегда улыбаются, даже когда им невесело или когда вынимают нож. — Босс занят в другом истеблишмент… (учреждение, англ.) Есть сын босса.

— Худой блонд?

— Ага…

Они не спешили. Старались в основном двое черных. Волосы их побелели от пыли. Белые постоянно куда-то отлучались. Сева сказал мне по-русски, что для черной работы черных и взяли в организацию. Я согласился с ним, предположение показалось мне разумным.

Когда весь сыпучий мусор был убран, кудлатый пнул ногой каждый из останков швейных машин, сплюнул на них и прошел к окну. Там стояли мы с Севой. Сева со стаканчиком кофе. Кудлатый распахнул окно, высунулся и резко свистнул. Сидевший в кабине шофер взглянул вверх, на окно, согласно кивнул и отозвался душераздирающим звуком сотни автокатастроф, нечто вроде скрежещущей бетономешалки стало медленно поворачиваться внутри чудовищного танка.

— Вы думаете, она, — Сева, перегнувшись в окне, указал на чудовище, — перемелет металл? — И Сева заглянул в лицо кудлатого снизу вверх.

Кудлатый вынул из-за уха сигарету. Узловатыми пальцами он размял ее и возвратил за ухо.

— Она все перемелет, — сказал он, глядя на Севу. — Тебя, если надо, перемелет.

И кудлатый отошел.

В очках Севы Зеленича, бывшего фотографа "Литературной газеты", я увидел ужас. Стекла очков вдруг запотели, Сева быстро спрятал свой ужас. Он направился к единственной чистой поверхности в лофте — к старому раскройному столу — выписывать чек.

Вывоз мусора, как и было заранее договорено, обошелся Севе относительно недорого. Другие компании взяли бы с него дороже.

Юлиан Семенов СИНДРОМ ГУЧКОВА (Версия-V)

1

Из Берлина Гучков воротился в Париж еще более осунувшимся, поседевшим, ощущая себя глубоким старцем, хотя не так давно сравнялось шестьдесят; женщины говорят — это не возраст". Впервые он почувствовал, что стареет, в девятьсот пятом, в ту именно ночь, когда японцы гнали его — в колонне русских пленных — к лагерю, что соорудили неподалеку от Мукдена. Он тогда вслушивался в голоса конвоиров, в их быстрый говор, поражался тому, как часто они смеялись и сколь уважительны были друг к другу, и сознание того, что пленные были чуть не на голову выше тех, кто гнал их за колючую проволоку, воспоминание о реляциях дальневосточного наместника про то, что "япошата будут разгромлены за неделю, решись они на высадку в Маньчжурии", словно невидимая тяжесть давили на плечи, рождая ощущение бессильной старости, которая и есть безвозвратность.

…Он ничуть не удивился тому, что в свое время так потрясло берлинскую эмиграцию: захват красными Владивостока был трагическим, но закономерным финалом освободительного белого движения. На тех певцов из лагеря шовинистов, что надрывались в излюбленных вайнштюбе, чайных и кафе, предрекая скорый взрыв русского народного духа, который сметет нечисть ленинистов-троцкистов с лица земли, смотрел с нескрываемо-горестным презрением; они платили ему тем же — ведь именно он, Александр Иванович Гучков, создатель партии "октябристов", глава ее ЦК, друг Витте и Столыпина, приехал в царскую ставку, чтобы понудить государя отречься от престола.

Поначалу Гучков пытался объяснять, что отречение Николая было единственным шансом спасти династию; доводов его, однако, не слышали — несчастные психи; кричали, что он сговорился с детьми Сиона, жидовский наймит, предатель святой Руси…

Эмигрировав, он было решил развернуть на Западе дело, совещался с Лианозовым, Манташевым и представителем Митьки Рубинштейна, деньги у нефтяников были, остались на счетах в "Креди Лионе" и "Барклайз банк" от сделок, заключенных на поставку снаряжения для армии еще во время войны, которую государь нарек "Второй Отечественной".

Однако каждый из партнеров тащил одеяло на себя — до боли привычные номера; будь ты армянин, мусульманин или еврей, но коли вырос и состоялся в России — это навсегда, невытравимо; до сих пор не могут понять, что пальцами можно указывать, но лишь сложенными в кулак — бить.

Списался с Терещенкой; тот ответил, что предпочитает обосноваться за океаном, надежнее: банки платят хороший процент; начал преподавать, на жизнь хватает, ничего не хочет, потому что понял — ничего не может.

Родзянко лишь похохатывал: "Да кто нас здесь пустит в бизнес, Александр Иванович? Сотрут в порошок… Крупное предприятие невозможно, а по малости не хочу мараться; думаю, хватит мелочишки, чтобы доскрипеть… Устал я ото всего, друг мой… И от окружающих устал, и от себя".

Пуатье, его давний друг — приезжал гостить в Россию, — посоветовал:

— Купите два-три дома, оборудуйте под отели — самое надежное вложение капитала.

— А самому сидеть за конторкой и выдавать ключи клиентам? — поинтересовался Гучков, побледнев от обиды.

…Когда британские друзья предложили вложить капитал в концессии, которые намеревались брать в нэповской России, Гучков ответил не сразу. Вернувшись домой, в который раз уже перечитал давешнее письмо от бывшего военного министра генерала Поливанова; засим ответил Лондону отказом.