Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [126]

Если суждение Ферми передано точно, очевидно одно упущение: гений уровня Галилея и Ньютона в то время в мире был — Эйнштейн. Но, во всяком случае, Ферми считал Майорану гением. Почему же тот не мог увидеть или предчувствовать то, чего ученые третьего, второго и первого рядов не видели и не предчувствовали? Впрочем, еще в 1921 году один немецкий физик, беседуя об атомных исследованиях с Резерфордом³⁸, предупреждал: "Мы живем на пороховой бочке", добавляя при этом, что, слава богу, еще не найдена спичка, чтобы ее поджечь (возможность не воспользоваться найденной спичкой в голову ему явно не приходила). Так почему бы не мог гениальный физик, приблизившись полтора десятилетия спустя к потенциально возможному, хотя и не засвидетельствованному, открытию ядерного распада, понять, что спичка уже есть, и в ужасе и смятении самоустраниться?

Теперь всем известно, что Ферми и его сотрудники в 1934 году, сами того не заметив, добились распада (тогда — расщепления) ядер урана. Заподозрила это Ида Ноддак³⁹, но ни Ферми, ни другие физики не восприняли ее утверждений всерьез и отнеслись к ним со вниманием лишь четырьмя годами позже, в конце 1938-го. Воспринять их серьезно, увидеть то, чего не видели физики Римского института, вполне мог Этторе Майорана. Тем более что Сегре говорит: "Причина нашей слепоты не ясна и сегодня". И возможно, он склонен считать тогдашнюю их слепоту провидческой, если она помешала Гитлеру и Муссолини заполучить атомную бомбу.

По-иному — как бывает всегда, когда вмешивается провидение, — расценили бы ее жители Хиросимы и Нагасаки.

XI

"Я и забыл о гнусном покушенье на жизнь, которое готовят зверь Калибан и те, кто с ним". Короткое слово — "мою", "на жизнь мою" — выпало из реплики шекспировского Просперо, и мы повторяем ее в таком виде, следуя за отцом-картезианцем, который водит нас по этому старинному монастырю. Он голландец. Наш ровесник. Высокий, худой. Опираясь на длинную неструганую палку, с какими бродят пастухи и отшельники, он волочит, превозмогая боль, перевязанную ступню. Механически пересказывает историю ордена, историю монастыря, но время от времени оборачивается и, замолкая посреди фразы, на полуслове, пристально смотрит на нас ясным взглядом, в котором проблескивают недоверие и ирония. Как будто он догадывается, о чем мы хотели бы спросить. И предупреждает наши вопросы — безоружный и обезоруживающий. Орден, говорит он, не знал за свою историю деяний, которые могли бы составить его литературную или научную славу; единственное, что сделал примечательного монах-картезианец, обитатель этого монастыря, — переписал старинную хронику.

Но едва мы попали в эту затерянную среди лесов цитадель, тревога и любопытство прошли. В мозгу, будто от стенки к стенке, бьются слова Просперо: "Я и забыл о гнусном покушенье на жизнь, которое готовят зверь Калибан и те, кто с ним". За этой фразой тотчас тянутся другие, того же Просперо, из той же сцены четвертого акта "Бури", предпоследнего творения Шекспира: "В этом представленье актерами, сказал я, были духи. И в воздухе, и в воздухе прозрачном, свершив свой труд, растаяли они. — Вот так, подобно призракам без плоти, когда-нибудь растают, словно дым, и тучами увенчанные горы, и горделивые дворцы и храмы, и даже весь — о да, весь шар земной. И как от этих бестелесных масок, от них не сохранится и следа. Мы созданы из вещества того же, что наши сны. И сном окружена вся наша маленькая жизнь". Ибо то, что предстает перед нами — обширный сад, посередине которого, как на картине монсу Дезидерио⁴⁰, высятся аркады и фасад церкви, "разрушенной землетрясением", сообщает подаренная монахом брошюра; длинные безлюдные коридоры; пустые кельи с одним окном, где подоконник служит письменным столом (такое решение, говорит монах, высоко оценил Ле Корбюзье); пожелтевшие, источенные червями старинные офорты с изображением основателя ордена, — кажется нам тающим, нереальным, подобным сну, ощущаемому как сон. Но, быть может, возникновение в памяти второй реплики вслед за первой обусловлено в большей мере смыслом нашего путешествия, нашего прихода сюда: может быть, здесь, в этом монастыре, кто-то спас себя от измены самой жизни, изменив готовившемуся покушению на жизнь; однако после его дезертирства покушения не прекратились, таяние продолжается, человек утрачивает цельность, растворяется в массе "вещества того же, что наши сны". И не сон ли о том, чем человек "был", — запечатлевшаяся на обломке стены в Хиросиме тень?

Да, так: предпринять это путешествие, проникнуть в эту цитадель картезианцев побудил нас не дававший покоя слабый след Этторе Майораны. Как-то вечером в Палермо мы обсуждали его таинственное исчезновение с Витторио Нистико, редактором газеты "Ора". Вдруг Нистико отчетливо припомнил: совсем юным, во время войны или сразу после нее — в общем, году в 45-м — он оказался вместе с другом в картезианском монастыре, и один из "братьев" (они ближе к "миру", чем "отцы", и именно благодаря их активной деятельности те могут вести созерцательную жизнь: время, проводимое "отцами" за учением и чтением духовной литературы, "братья" расходуют на стряпню и работу в огороде, часто выходят за пределы монастыря, свободно общаются с мирянами) доверительно поведал им, что под видом "отца" в обители живет "большой ученый".