Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [125]

X

При подготовке к физической смерти или к забытью и забвению, каковое сопутствует действительной кончине, но возможно и в случаях, когда человек умершим лишь значится, если благодаря своей осмотрительности или особому таланту он сумеет больше не соприкасаться с "другими" и взирать на их жизнь и чувства взглядом энтомолога, — осмотрительности или таланту, которых был вовсе лишен Маттиа Паскаль³² и которыми двадцать с лишним лет спустя оказался наделен Виттаджело Москарда³³; этих персонажей Пиранделло мы упоминаем еще и потому, что газеты и телевидение настаивали на особой симпатии Этторе Майораны к Маттиа Паскалю, якобы избранному им в качестве примера для подражания, хотя на самом деле вернее было бы соотнести его устремления с главным героем романа "Кто-то, никто, сто тысяч", — так вот, при подготовке организованного, рассчитанного исчезновения Майорану — как бы в противодействие, в противовес, контрапунктом к его замыслу — наверняка посещала мысль, что факты его недолгой жизни в сопоставлении с тайной его исчезновения могут породить миф. То, что он избрал "смерть от воды" — действительную или фиктивную, — показательно и соответствует Дантовой версии мифа об Улиссе³⁴. Устроить так, чтобы тело не нашли, или заставить поверить, что его поглотило море, значило способствовать "мифическому" восприятию происшедшего. В исчезновении самом по себе всегда есть нечто мифическое. Отсутствие тела, невозможность исполнить обряд и потому как бы "неподлинность" смерти, либо жизнь в ином обличье — "неподлинная" жизнь в "неподлинном" обличье, — за пределами видимости, что является непременным условием мифа, заставляет помнить о пропавшем не только административные и судебные органы — и притом помнить с неудовлетворенным чувством скорби, с неутихающей обидой. Если мертвые, по словам Пиранделло, — "пенсионеры памяти", то память об исчезнувших подобна жалованью — им достается более значительная и дольше выплачиваемая дань. Во всех случаях. Но особенно — в таких, как случай Этторе Майораны, чье мифическое исчезновение придавало мифический смысл его молодости, необыкновенным способностям, его занятиям наукой. И мы полагаем, Майорана это учитывал, несмотря на безусловное, абсолютное желание быть "одиноким человеком" или "не быть вообще", осознавал, что его исчезновение станет прообразом мифа — мифа отречения от науки.

В том, что, рожденный на Сицилии, за две тысячи с лишним лет не давшей ни одного ученого, — там, где отсутствие науки, если не отказ от нее, сделалось формой существования, — он стал ученым, уже заключалось противоречие[21]. То же, что наука была частью его, неотъемлемой функцией, мерой его бытия, наверняка его тяготило — тем более что он смутно ощущал: несомое им гибельное бремя объективируется в конкретных изысканиях и в раскрытии некой тайны природы, оно внедряется в жизнь людей, растет, распространяется, как смертоносная пыль. "Я покажу тебе ужас в пригоршне праха", — сказал поэт. Мы думаем, что Майорана увидел ужас в пригоршне атомов.

Видел ли он атомную бомбу? Лица сведущие — в особенности те, кто бомбу создал, — это решительно исключают. Мы же можем только перечислить касающиеся Майораны и истории расщепления ядра сведения и факты, из которых вырисовывается тревожная картина. Для нас, несведущих, для нас, невежд.

В 1931 году Ирен и Фредерик Жолио-Кюри истолковали результаты некоторых своих экспериментов как "эффект Комптона на протонах"³⁵. Читая их толкование, Майорана — единодушно свидетельствуют Сегре и Амальди — сразу сказал то, что было изложено Чедвиком³⁶ 17 февраля 1932 года в письме, адресованном английскому журналу "Nature". Но только Чедвик, если верить заголовку письма, предлагал свою трактовку как возможную, а Майорана тотчас же уверенно и иронично произнес: "Ну и глупые, открыли нейтральный протон и сами того не заметили".

В 1932 году, за шесть месяцев до появления труда Гейзенберга об обменных силах, Майорана, как мы видели, изложил ту же теорию коллегам по Римскому институту и отверг их уговоры ее опубликовать. После выхода работы Гейзенберга он отметил, что тот сказал по данному поводу все возможное и, "вероятно, даже слишком много". "Слишком много" с научной точки зрения или с этической?

В 1937 году Майорана публикует "Теорию симметрии электрона и позитрона", которая, насколько мы понимаем, вошла в обращение лишь двадцать лет спустя, после открытия Ли и Янгом³⁷ элементарных частиц и слабого взаимодействия.

Эти три факта свидетельствуют о глубине и быстроте интуиции, надежности метода, разнообразии средств и умении быстро выбрать среди них необходимые, что отнюдь не помешало бы Майоране понять то, чего не понимали другие, увидеть то, чего другие не видели, — в общем, оказаться впереди если не в изысканиях и достигнутых результатах, то в предчувствии, провидении, пророчестве. Амальди говорит: "Некоторые из проблем, которыми он занимался, применяемые методы и выбор математических средств для исследования этих проблем указывают на его природную склонность к опережению времени, которое граничит порой с пророчеством". А вот как высказался Ферми, беседуя в 1938 году, вскоре после исчезновения Майораны, с Джузеппе Коккони: "Видите ли, на свете существуют разные типы ученых. Фигуры второго и третьего ряда, которые прилагают все старания, но слишком далеко не уходят. Фигуры первого ряда, которым удается сделать чрезвычайно важные открытия, играющие в развитии науки фундаментальную роль. Но, кроме того, есть гении, как Галилей и Ньютон. Так вот, Этторе Майорана был из их числа. Майорана обладал тем, чего нет ни у кого другого; к несчастью, он был лишен того, что людям обычно присуще, — обыкновенного здравого смысла".