Детектив и политика. Выпуск №4 (1989) - [118]

Тот, кто хотя бы в общих чертах (сразу оговоримся: как и мы) знает историю создания атомной бомбы, без труда может констатировать удручающий факт: свободно, как свободные люди вели себя те ученые, которые по объективным условиям таковыми не были; те же, кто объективно находился на свободе, вели себя как рабы и были рабами. Свободными оказались те, кто не создал бомбы. Рабами — те, кто ее создал. И не потому, что одни это сделали, а другие — нет: тогда все сводилось бы к наличию или отсутствию практических возможностей, но главным образом потому, что рабы были исполнены беспокойства, страха, тревоги, а свободные без колебаний и даже с некоторой радостью выдвинули идею, разработали ее, довели свое изобретение до полной готовности и, не ставя никаких условий, не требуя обязательств (более чем вероятное нарушение которых хотя бы уменьшило их ответственность), передали бомбу политикам и военным. А что рабы вручили бы ее Гитлеру, бесстрастному, жестокому безумцу-диктатору, а свободные отдали Трумэну — человеку "здравомыслящему", олицетворению "здравого смысла" американской демократии, — значения не имеет, коль скоро Гитлер принял бы точно такое же решение, как Трумэн: взорвать имеющиеся бомбы над вражескими городами, тщательно, "на научной основе" отобранными из тех, что находятся в пределах достижимости и, по расчетам, могут быть уничтожены полностью (среди "пожеланий" ученых были такие: в качестве цели следует выбрать плотно застроенную зону радиусом в милю со значительной долей деревянных построек, прежде бомбардировкам не подвергавшуюся, — так, чтобы можно было с максимальной точностью проконтролировать действие первой и последней…)[18].

Среди тех, кто мог бы сделать для Гитлера атомную бомбу, предпочтение отдавалось, безусловно, Вернеру Гейзенбергу. Физики, делавшие бомбу в Америке, были одержимы идеей, что работает над нею и он, и один из них, отряженный вслед за авангардом американской армии для охоты на немецких физиков, воображая, что где Гейзенберг, там непременно и завод по производству атомной бомбы, в поисках его лихорадочно прочесывал германскую территорию по мере занятия ее союзниками. Но Гейзенберг не только не начинал разрабатывать проект создания атомной бомбы (не будем обсуждать, смог бы он создать ее или нет: спроектировать, безусловно, мог), но всю войну мучительно опасался, что она будет создана другими, на той стороне. К несчастью, опасение не было беспочвенным. И он пытался — пускай неумело — дать знать тем, другим, что он и оставшиеся в Германии физики делать бомбу не намерены и не в состоянии; неумело — потому, что счел возможным использовать как посредника своего учителя, датского физика Бора. Но Бор еще в 1933 году слыл впавшим в детство; об этом пишет Этторе Майорана отцу, а потом матери, сначала из Лейпцига, до знакомства с Бором и, стало быть, основываясь на словах Гейзенберга или кого-то из его окружения, а потом из Копенгагена, уже после встречи: "Первого марта отправляюсь в Копенгаген к Бору — главному творцу лежащих в основе современной физики идей; он постарел и заметно впал в детство…"; "Бор дней на десять уехал. Сейчас он отдыхает с Гейзенбергом в горах. Вот уже два года он упорно обдумывает одну проблему и в последнее время стал выказывать явные признаки усталости". Можно представить себе, как обстояло дело семь лет спустя, в 1940 году. Бор понял нечто противоположное тому, о чем Гейзенберг со всей осторожностью хотел известить работавших в Соединенных Штатах коллег[19].

Так или иначе, будь мир более гуманным, более внимательным и правильно выбирающим себе ценности и мифы, Гейзенберг был бы удостоен более высокой, особой оценки в сравнении с другими, кто работал в те же годы в области ядерной физики, — с учеными, которые бомбу создали, вручили, с радостью встретили известие о ее применении и только потом (да и то не все) почувствовали растерянность и угрызения совести.

VI

В Германии по настоянию Гейзенберга Майорана опубликовал упомянутую им в одном из писем работу по теории ядра. Больше не сделал ничего. И изучать ему, кроме немецкого языка, было нечего.

То, что происходит в те месяцы в Германии — приход к власти Гитлера, принятие расистских и антисемитских законов, катастрофическое положение в экономике, благоприятствующее нацизму безразличие людей, — он воспринимает вроде бы как бесстрастный наблюдатель. Если и позволяет себе выносить суждение, то восхищается Германией в целом, ее мощью. Конечно, на него, двадцатишестилетнего, выросшего в атмосфере фашизма и насаждаемых им иллюзий, не может не оказывать влияния то, что говорят об Италии Гитлер и немецкие газеты — а они отзываются восторженно о фашизме, о Муссолини, об успехах страны. Но оснований назвать Майорану, как делает кое-кто, поклонником нацизма это отнюдь не дает. Идет 1933 год. Антифашиста в Италии можно встретить только в карцере. Четырьмя годами раньше состоялось "примирение" государства и церкви: католики освободились от сомнений насчет фашизма, и епископы освящали фашистские значки, а Муссолини объявляли "человеком, посланным Провидением". Год назад в почетном карауле на выставке к десятилетию "фашистской революции" стоял сам Пиранделло. Маркони возглавлял Итальянскую Королевскую академию, созданную по инициативе Муссолини. Д'Аннунцио