Детектив и политика 1991 №3(13) - [26]

— Ты сильно его любишь? — спросил я, испытывая острую боль.

— Не знаю, — произнесла она несчастным тоном. — Я теперь не знаю, что такое любовь. — Она смотрела прямо на маленький столик. — Если это значит, что я должна всю жизнь приспосабливаться, чтобы создать удобства для его творчества, тогда я не люблю его. Если это значит быть счастливой в постели, тогда люблю.

Она заметила тень на моем лице и резко остановилась.

— Черт… Роб, прости. Это было так давно, когда ты говорил о… Я не думала, что ты еще…

— Ладно, — проговорил я. — Не имеет значения.

— Как ты думаешь, что… что мне делать? — спросила она, помолчав и все еще играя кофейной ложкой.

— Совершенно ясно, — убежденно сказал я, — что тебе не стоит выходить замуж за Брайена, если ты не сможешь выносить жизнь, какую он намерен вести. Это совсем не в твоем характере.

— Тогда? — тихо спросила она.

Я покачал головой. Решать ей придется самой. Никакой мой ответ не может быть беспристрастным, и она должна знать об этом.

Она сразу же ушла, потому что спешила на репетицию. Я заплатил, вышел на предпраздничную улицу и медленно побрел домой, купив до дороге подарки для всей семьи. Брак, какой предлагал Брайен, а Джоанна с презрением отвергала, был и моей самой большой в мире мечтой. Почему, безутешно размышлял я, жизнь так ужасно несправедлива?

На Святках Темплейт выиграл Королевские скачки — одно из десяти важнейших соревнований года. Таким образом, он твердо перешел в класс скаковых звезд, и мне это тоже не принесло никакого вреда.

Скачки транслировали по телевидению, и Морис Кемп-Лоур поставил меня перед камерами и взял интервью как у жокея-победителя. В конце краткой беседы он предложил мне послать привет Пипу, который, как объяснил Кемп-Лоур зрителям, следил за соревнованиями дома. Я видел Пипа неделю или две назад, и мы обсуждали с ним тактику предстоящих скачек, но я любезно приветствовал Пипа и сказал, что, надеюсь, его нога заживает хорошо. Кемп-Лоур, улыбаясь, добавил:

— Мы все желаем вам скорейшего выздоровления, Пип.

На следующий день спортивная пресса хвалила Темплейта и меня, многие тренеры, с лошадьми которых я еще не имел дела, предложили мне работать для них. У меня наконец появилось чувство, что меня приняли как жокея за мои собственные заслуги, а не только как временную замену Пипа. Вполне возможно, трепетала во мне надежда, что, когда Пип вернется, я не потеряюсь опять где-то в скаковых дебрях, потому что два тренера предложили мне работать с их лошадьми в любой момент, когда я буду свободен.

Естественно, что не обошлось и без падений, но, наверное, мне везло, и их было меньше, чем обычно: я не получил никаких серьезных травм, которые помешали бы участвовать в скачках, кроме нескольких синяков и царапин.

Самое худшее, с точки зрения зрителей, падение случилось однажды в январский субботний полдень, когда лошадь, с которой я работал, сбросила меня, отклонившись в прыжке от препятствия в сторону трибун. Я упал на голову и пришел в себя, когда санитары "скорой помощи" поднимали меня на носилках в машину. Минуту или две я не мог вспомнить, где нахожусь.

Лицо Джеймса, склонившегося надо мной, когда они несли меня в пункт первой помощи, будто щелчком выключателя вернуло меня на землю, и я спросил, в порядке ли лошадь.

— Да, — ответил он, — а как вы?

— Ничего не сломано, — заверил я его, будто пьяный двигая конечностями по пути от машины к помещению.

— Лошадь перекатилась через вас, — сказал Джеймс.

— Вот как, — усмехнулся я. — То-то я чувствовал, будто меня выжимают, как лимон.

Я немного полежал в помещении первой помощи и к концу дня вернулся с Джеймсом в Баркшир.

— С вами все в порядке? — спросил он по дороге в машине.

— Да, — бодро ответил я. — Прекрасно. — На самом деле время от времени у меня начиналось головокружение, я испытывал слабость и тошноту, но скрывать свое истинное состояние от тренеров стало профессиональной привычкой, и я был уверен, что к понедельнику после хорошего сна смогу участвовать в скачках.

Единственным человеком, который откровенно выражал недовольство, если я выигрывал скачку, был Джон Боллертон, и я несколько раз в парадном круге ловил его взгляд, когда он, сжав тонкие губы, с очевидной враждебностью, совсем не соответствовавшей положению распорядителя, смотрел на меня.

После того дня, когда мы вместе участвовали в телевизионной передаче, мы едва ли обменялись несколькими словами, но Корин с едва скрываемым наслаждением передал мне, что Боллертон громко говорил ему и Морису Кемп-Лоуру в баре для членов Национального охотничьего комитета:

— Финн вовсе не заслуживает той шумихи, какую подняли вокруг его побед. Он так же быстро полетит вниз, как и поднялся, вот увидите. И я первый, кто не будет плакать о нем.

Каково же было мое удивление, когда на следующий день после падения Корин предложил мне участвовать в скачках на одной из лошадей Боллертона. Сначала я отказался и не принял слова Корина всерьез. Его звонок разбудил меня воскресным утром, и я было подумал, что это следствие сотрясения мозга.

— Если бы перед ним стоял выбор между мной и мешком картошки, — сказал я сонным голосом, — он выбрал бы картошку.