Детектив и политика 1990 №5(9) - [8]

Прежде всего давала сбой психика тех, кто воевал в составе десантно-штурмовых подразделений — наиболее самозабвенно и жестоко. Я знавал одного из таких людей, прозванных здесь «рэмбовиками». Парень служил второй срок в Афганистане. Бросив в стакан с желтой жидкостью сухого спирта, пять ложек растворимого кофе и вылакав его до дна, он сказал: «Водка — вода. Спирт — горючее. Понимаешь, с головой мужика на войне происходит то, что с головой бабы во время аборта: рвутся логические связи… Пить будешь?» Я заколебался, потому что у меня от одного вида этой смеси нутро свело в морской узел, а он, должно быть, посчитал меня придурком, с которым и разговаривать-то без толку, не то что пить.

Начальник психиатрического отделения ЦВГ полковник Фролов, пришедший на прощальный ужин, сразу же отказался отвечать на мои вопросы.

Я спросил:

— Боитесь?

Он сказал:

— Разве человека, который видит перед собой лужу и не идет в нее, следует называть трусом? Мне 50 лет. Я полковник. К чему же мне портить самому себе жизнь?

Логика его была пуленепробиваемой.

Я вышел во двор.

Солдат опять предложил мне сгущенку: на сей раз цена была ниже, но все равно не по карману командированному в Афганистан журналисту.

Прислонившись спиной к стеле, содрогаясь, точно на электрическом стуле, всем своим миниатюрным телом, плакала женщина, одетая в военную форму. Слезы все еще текли из ее глаз, оставляя на обветренных щеках тонкие белесые от соли бороздки, словно полосы на вспотевшем конском крупе после резкого удара хлыстом.

— Вы не с пересылки? — спросила она, перемогая судороги в горле.

— Нет, просто журналист, — ответил я и тут же пожалел, что я не с пересылки, потому что женщина разрыдалась пуще прежнего. Губы ее задрожали. Разлетные брови сошлись у переносья.

— Я могу вам как-то помочь?

— Да как вы можете мне помочь в этом дурдоме? — Она по-детски, кулачками потерла мокрые глаза. — Вызвали меня сюда из Мазарей сделать один блатной аборт… Обещали отправить обратно — там все мои вещи остались — и забыли. Сегодня утром ездила на аэродром, погрузили нас всех в транспортники, вот-вот должны были взлететь… — она опять всхлипнула, — …а потом согнали с борта и начали грузить армейские архивы. Все вещи мои уж небось разворовали…

— Прекрати истерику. — Резкий мужской голос раздался из-за моей спины. — И без тебя делов невпроворот.

Это был майор, выскочивший на улицу в одной тельняшке.

Он спросил:

— Вы кто?

Я сказал:

— Журналист.

— Прекрати реветь! — опять рявкнул он, подмигнув мне. — Видишь — журналист, так его и так… Ей-бо, прекрати!

— Да мне вот только сюдашеньки печать постави-и-и-ть, товарищ майор, — жалобно завыла она, — подпись и на пересылку отправи-и-ить…

Он сказал:

— Не обращайте на бабу внимания, товарищ журналист. Как все бабы — дурная. Просто нервный срыв. Нештатная ситуация. Люди очень устали. Приезжайте завтра.

Я спросил:

— Но завтра здесь уже никого не будет, верно?

— Тогда не приезжайте завтра. Всего вам! — Он деланно улыбнулся, показав желтые, как дедово домино, зубы.

Майор взял женщину за руку и повел в модуль. На прощание она бросила мне через плечо скудную, жалкую улыбку.

Я прихватил эту улыбку с собой в дорогу. На память.

II

С каждым днем войск в Афганистане становилось все меньше, 40-я армия отходила на север, словно море в отлив, и ты, заскакивая днем в безоружное совпосольство, чувствовал себя — вместе со всей дипломатической братией — зайцем в лесу, кишащем волками. Зайцем, который, прижав уши, судорожно сжимал в лапах здоровенный плакат: «Ребята, давайте жить дружно!» Теперь мы активно примирялись со всем лесом, а волков с недавних пор стали официально величать «вооруженной оппозицией».

Часто вспоминалась песенка, которую любил напевать знакомый парторг полка:

По дороге по долине ехал полк в одной машине,

Но вдруг вышел серый волк — тогда мы его убедили:

Ты не бойся, старый волк, не щелкай зубами.

Мы кадрированный полк и тебя боимся сами.

Армия уходила и в какой-то момент отобрала у журналистов давным-давно розданное им оружие — пистолеты Макарова.

Под опустевшей портативной кобурой на груди репортерское сердце забилось чуть быстрей.

Ветеран советского пресс-корпуса в Кабуле Лещинский подбадривал всех тем, что «Макаров» был нужен лишь для того, чтобы в крайнем случае успеть пустить себе пулю в лоб: жизни бы он все равно не защитил.

— Ничего, — говаривал он, — при мне остались мои клыки!

И демонстрировал внушительный оскал, пожелтевший от здешней воды и сигарет.

По ночам пронзительно, словно нетопырь, кричал мулла: «Алла акбар! Алла акбар!» Раза три за ночь ему обязательно удавалось меня разбудить.

Но однажды я проснулся в холодном поту от кошмарного сна. Снилось поле, усеянное трупами. Даже очнувшись, я явственно чувствовал фиалковый запах мертвечины. Утром выяснилось, что просто-напросто сломался холодильник: он мелко, лихорадочно дрожал (тоже боялся, сволочь!) в гигантской луже крови, вытекшей из морозилки, которую мой предшественник месяца два назад плотно забил мясом. С тех пор на кухонном линолеуме остался, несмотря на все старания очистить, соскоблить его, бурый кровоподтек.