Детектив и политика 1990 №5(9) - [26]

Комбат несколько раз с силой ударил себя по хребту.

— Нет, Ушаков, — тихо заговорил Ляшенко, — это ты, брат, тут в кулак сжался. А вернешься — разожмешься. Здесь, на войне, мы день и ночь вместе. Воюем вместе. Спим вместе. А там днем вместе, а вечером и ночью порознь. Там ты не сможешь, как тут. Не надейся.

— Д-да им вообще верить нельзя! — Ушаков со злобой ударил костяшками пальцев по столику. — Как только на полигон уходишь, они норовят с соседом переспать.

— Мы, Сережа, ставим наших жен в более жесткие рамки, чем самих себя. Мы себе наяву позволяем то, что даже в мыслях не разрешаем им.

Ушаков поймал Ляшенко за рукав, прошептал с вспыхнувшей ненавистью.

— Послушай сюда: за все те десять лет, что б-был женат на Людмиле, я ей ни разу не изменил. Хотя, когда она уезжала, соседки мигом сбегались. Но я их всех выпроваживал. Лишь после развода позволил кое-кому оставаться. А тут у меня "сухой закон". И по части спиртного. И по части женщин.

— Не убеждай меня, Сережа, — Ляшенко обнял комбата за плечи, — не может человек всю жизнь бежать степным волком.

Лицо Ушакова было облито бледностью.

— Не может, — мягко повторил Ляшенко. — Должен же быть кто-то в старости, кто поможет тебе. Пока ты в армии, тебя обслужит прапорщик. А потом? Ведь ты пойми, чудак-человек, с каждым годом будет все трудней.

XI

Часам к десяти утра ветер нагнал туч, небо помутнело, с новой силой поднялась метель.

Я вышел на дорогу и пошел в сторону пятидесятой заставы. Бронетранспортеры и боевые машины пехоты бесконечным пунктиром тянулись на север. Шли они медленно. Снежная поземка звонко била по броне. Солдаты от нечего делать курили сигарету за сигаретой, поднося их к синим губам мерзлыми, неподвижными пальцами. Пройдя метров пятьсот, я нагнал бодро шагавшего лейтенанта. Он опустил на лицо шерстяную шапочку с двумя самодельными дырками для глаз, поверх натянул брезентовый капюшон. Два конца обледеневшей веревки, схваченной под подбородком в узел, хлестали его по щекам. Шли мы долго, изредка перебрасываясь короткими фразами. Близилась пятидесятая застава. Там лавиной снесло с дороги БТР, и лейтенант хотел ускорить работу солдат, с раннего утра раскапывавших машину. В ней находились механик-водитель и секретарь комитета комсомола полка. Оба они отделались легкими ушибами, но с момента аварии прошло несколько часов, и ребята здорово намерзлись.

Ветер все крепчал, норовя столкнуть нас на обочину.

— Вот ведь метет, стерва! — ругнулся лейтенант в адрес вьюги. — И кто это вздумал выводить войска в феврале?! Сколько техники уже угробили…

Он сдвинул вязаную шапочку, показав широколобое лицо с глубоко всаженными черными глазами.

— Как Россия войну ведет, — лейтенант провел ладонью по заиндевевшим бровям и ресницам, — так зима лютая. Не пойму только, кому больше не везет "духам" или нам. Им-то ведь тоже несладко приходится… Все тропы в горах позавалило снегом, связь между отрядами нарушена… Ты с ушаковской заставы?

— Да.

— А где же сам комбат?

— Поехал к чайхане. Часовой доложил ему, что три десантника трясут там дукан. Он помчал разбираться, прихватив командира роты Зауличного. Десантникам понравилась гонконговская парфюмерия и магнитофонные кассеты.

— Десантура свое дело знает! — улыбнулся лейтенант.

Пройдя еще метров семьсот, мы увидели человек пять солдат и одного капитана, демонтировавших самодельный памятник на обочине дороги. Год тому назад здесь погиб механик-водитель бронетранспортера, и однополчане поставили в память о нем железную пирамиду с пятиконечной звездой на вершине.

— Уж месяца три, как поступил приказ от Громова, — объяснил лейтенант, — вывозить всю советскую символику, снимать с дорог памятники павшим… Чтобы, когда армия уйдет, "духи" не издевались, не глумились над памятью.

Двое солдат лопатками и монтировкой долбили промерзлую, захрясшую от зимы и времени землю, тщась выковырять из нее проржавевшее железо. Рядом нервно урчал КамАЗ. Кузов его был забит чахлыми плакатами с радостными призывами и лозунгами.

Капитан, то и дело переступавший с ноги на ногу от холода, вытащил из кузова почерневший тесаный шест с приколоченным к нему фанерным щитом и, надломив его ударом сапога, бросил в вянувший костер. Пламя принялось прожорливо облизывать сухую древесину, с треском корежить многослойный фанерный лист, гласивший, что "…зм — наше знамя!": кусок щита был отколот.

Я сел на корточки, вытянув руки к костру. Лейтенант уперся ногой в полыхавшее бревно: от толстой подошвы с шипением потянулись вверх струйки дыма.

— Ух, благодать какая, — промурлыкал он. — Я уж думал, пальцы на ногах отвалятся… В Союзе и то теплей.

— Давно вернулся? — Я прикурил от лучины.

— С неделю.

— Отпуск?

— Сопровождал "двухсотый груз"[21].

— Куда?

— Под Ташкент.

— Домой успел съездить?

— Да. Дали четырнадцать суток. Но долго проторчал в Баграме: самолеты не садились из-за погоды. Потом добрались-таки до Кабула — перед самым Новым годом. В тамошнем морге холодильники, как на мясокомбинате. Сидели несколько дней подряд в обшарпанной комнатушке инфекционного госпиталя — рядом с моргом, где и встретили Новый год. Труп положили в цинк, запаяли. Цинк — в деревянный гроб, а гроб и фуражку — в транспортировочный ящик. В цинке оставили окошко: труп не был изуродован.