Десятилетие клеветы: Радиодневник писателя - [132]

Сразу же вступило в действие второе острейшее оружие — ложь. Согласно сообщениям агентства Синьхуа на площади Тяньаньмынь не погибло ни одного человека, согласно же сообщениям китайского телевидения не армия напала на мирную демонстрацию, а наоборот — контрреволюционные хулиганы напали на миловидную народную армию и убили триста солдат.

Теперь палач молодежи Ли Панг поздравляет офицеров и солдат с прекрасным выполнением их воинского долга. Вожакам студентов, укрывшимся на кампусе Пекинского университета, предлагается немедленно прийти с повинной, они будут взяты в любом случае. Иными словами, готовится еще один героический штурм, на этот раз университетского городка. Словом, духовная революция, о необходимости которой никогда не говорили большевики, едва лишь возникнув, была немедленно уничтожена пущенными снова в ход мрачнейшими стереотипами этого общества, именно теми стереотипами, от которых и само это общество идет вразнос.

«Нового мышления» в китайском Политбюро не оказалось и на копейку. И все-таки оно было, это поднявшееся вдруг из застывших глубин неслыханное движение. Ден Сяопин, Ли Панг и двадцать седьмая армия внесли основательный вклад в звериную историю человечества, студенты — в поэтическую. Эти две недели не пройдут бесследно и, как говорят тут у нас все время на телевидении, Китай никогда уже не будет таким, как прежде. Если стереотипы временно победили, один из них все-таки был окончательно разрушен — стереотип о безоговорочном послушании китайского народа своим правителям. После избиения молодежи на площади Тяньаньмынь один местный русский профессор все-таки не удержался и произнес стереотипную фразу: «Ну что вы хотите от китайцев, они никогда не понимали ценности человеческой жизни». Уж кому-кому, но нам, русским, и даже самым лучшим из нас, после столь многочисленных примеров недавней истории следовало бы воздержаться от предъявления кому бы то ни было подобных обвинений или сухих констатаций. Тем более сейчас, после двухнедельной китайской весны, подавленной с такой жестокостью. Аппаратчикам КПК, охраняющим их главное сокровище — неограниченную власть, — действительно недороги человеческие жизни. Китайцы же, как и все современные люди, ценят жизнь и любят свободу.

ПАМЯТИ РАИ ОРЛОВОЙ

Три года назад, в июне 86-го, мы встретились в Кельне — Рая, Лев, Жора Владимов, Наташа, я — и поехали поклониться могиле нашего общего друга Генриха Бёлля. От этой встречи у меня осталась пара очень невзрачных черно-белых снимков. Деревенское кладбище. Могилка Генриха без памятника, с маленьким крестом, возле которого какой-то музыкант оставил свою трубу. Мы стоим в головах могилы, за крестом. Среди всеобщей грусти как-то выделяется Раина глубокая и мрачная задумчивость, в общем-то ей не свойственная. Сейчас, после ее кончины, она вспоминается всегда очень оживленной, быстрой, со смеющимися глазами, вечной энтузиасткой, эдакой, как ни странно, девушкой предвоенной поры, вот именно — неувядаемой ифлийкой.

Я познакомился с ней и со Львом в самом начале шестидесятых в литфондовском Доме творчества Переделкино. Я жил тогда в одном из коттеджей, и вот среди ночи прибежали за мной из основного корпуса. Кто-то вспомнил о моем медицинском образовании. Скорей, скорей, жене Копелева плохо. Ничего особенно плохого с Раей тогда не происходило, что дало мне возможность не опозориться как врачу. Я увидел молодую привлекательную женщину и ее совсем еще не старого забавного мужа, который называл ее «дочь». Вскоре мы уже шутили, как это было принято и, несмотря на все посадки, сохранено в их поколении, а также по прямому, от старших братьев, наследству и в нашем. С тех пор мы стали добрыми знакомыми, а вскоре и хорошими друзьями.

Германист Лев и американистка Рая поражали познаниями и подкупали всепоглощающей любовью к нашей истерзанной крошке, русской литературе. Смотреть на них, гуляющих по аллеям того же Переделкина, было одно удовольствие. Редко они гуляли одни, всегда сопутствовал какой-нибудь интересный творец или несколько симпатичных иноземцев. Их дом был среди первых адресов в Москве, по которым шли приезжающие западные литераторы. От Раи и Льва расходились новые книги и новые идеи. Именно за это на них постоянно точили зубы соответствующие товарищи из соответствующих организаций. Именно в их доме я познакомился с Бёллем, там же впервые услышал, что в далеком Мичигане молодая чета профессоров русской литературы основала издательство «Ардис», начав тем самым уникальный «ардисовский» период нашей словесности; там же они и появились сами, мичиганцы Карл, Эллендея, трое их маленьких сыновей, две сестры, брат и бабушка.

Когда моя мать Евгения Гинзбург после невеселой жизни во Львове (первом ее вольном городе после магаданской ссылки) перебралась в Москву и поселилась в писательском кооперативе у метро «Аэропорт», Рая и Лев стали ее ближайшими друзьями. Не проходило и дня, чтобы не забегала Рая и не вплывал величественно Лев. Вот странность — она всегда вбегала, он всегда вплывал, но они всегда были вместе. Мама в духе старой интеллигенции очень любила отдыхать на волжских пароходах. Рая и Лев нередко отправлялись вместе с ней. Брались соседние каюты, уйма книг, которых все-таки не хватало до конца путешествия, транзисторные приемники, чтобы за милую душу «бибисовать», как они шутили, на волжских просторах. Главное же наслаждение состояло в беседах, в остротах, в долгих рассказах, в спорах, в общей грусти. Читали друг другу только что написанное. У Раи было неиссякаемое любопытство ко всему написанному. Мама и Копелевы нередко жарко спорили на политические и философские темы.