Десять тысяч лет - [40]

Из каменного дома вышел на крыльцо высокого роста немолодой китаец в полувоенной форме. На нем был довольно длинный темный френч с накладными карманами и мягкая, с узким верхом кепка. Красавин знал, что такую форму носят представители народной власти. Появление этого человека вызвало среди собравшихся еще большее оживление.

Два бойких мальчугана, стоявшие у крыльца, точно сговорившись, кинулись в помещение и вскоре вынесли оттуда два знамени. Когда они развернули их, ветер рванул широкие алые полотнища, и гибкие бамбуковые древки пригнулись к самой земле. Один мальчуган упал, но знамя подхватил стоявший рядом старик в длинном халате.

Представитель народной власти — это был Ван Чунь — подал знак рукой, и люди стали строиться в колонну. Она двинулась мимо каменного здания и по узкой улице спустилась к отлогому берегу реки. Молодые голоса еще громче запели песню.

Сержант старался уловить слова: «О Сталине мудром, родном и любимом...» Но на другом языке песня звучала непривычно, словно это была не та песня, которую пели на заставе пограничники, а похожая на нее.

Колонна пошла дальше по льду реки. В пяти шагах от дозорной тропы, по знаку, поданному Ван Чунем, люди остановились. Пограничник видел, как Ван Чунь взял у мальчугана знамя и воткнул древко в сугроб.

— Пэн’юмынь, цюй гунцзо-ба![5] — сказал Ван Чунь и принялся ломом очерчивать на торосистом льду довольно большой квадрат.

Красавин по створным знакам стал определять линию границы и убедился, что китайцы действительно подошли вплотную к дозорной тропе. Стоит кому-либо из них сделать хотя бы шаг влево, как он нарушит неприкосновенный рубеж.

«Что же они тут намерены делать?» — подумал Красавин.

— Пэн’юмынь, цюй гунцзо-ба! — повторил Ван Чунь.

Люди разошлись по всему квадрату и принялись дробить кирками и ломами щербатые торосы, сгребать лопатами осколки битого льда, подметать площадку вениками.

Сержант следил за каждым шагом, за каждым движением работающих и убедился, что ни один из них не переступил запретную линию. По всей вероятности, они были заранее предупреждены о строгих пограничных правилах.

Красавин вышел из-за тороса, откинул капюшон и, словно не замечая никого по ту сторону, спокойно пошел вдоль узкой тропинки, нарочито замедляя шаг.

Увидев советского пограничника, китайцы заулыбались ему. Но больше всего боялся Красавин, что они вдруг обратятся к нему с каким-нибудь вопросом. Вступать в разговоры с людьми другого государства, пусть дружественного, он не имел ни прав, ни полномочий. Холодок тревоги пробежал по спине сержанта.

Часы показывали без четверти одиннадцать. Невысокое солнце пробилось сквозь морозную дымку, бросило тусклое золото лучей на лед Амура. Пограничнику хотелось разгадать, почему же китайцы пришли сюда и что они делают? Он подумал, что они сооружают каток. Но не лучше ли расчистить площадку поближе к берегу — там лед глаже? Быть может, они готовят место для подледного лова рыбы? Но зачем же тогда дробить торосы и разводить на льду зеркальный блеск?

Бывалому пограничнику стало немного неловко за себя. Ему давно казалось, что никаких тайн для него уже не существует на границе. Сколько раз приходилось ему по оброненному в таежных зарослях окурку или по сломанной ветке на дереве распутывать самые сложные клубки, а тут не может догадаться, что происходит в пяти шагах! Красавин успокоил себя тем, что ничего худого произойти не может. Ушло время тревог, волнений на Амуре. Искренние, добрые друзья живут на том берегу. Он вспомнил осень 1945 года. Первые дни освобождения Маньчжурии. Радостные встречи, слова сердечной благодарности, музыку, песни, посещения военного коменданта. Никогда городок не переживал такого праздника, как в те дни, когда советские пограничники вступили на китайский берег Амура. Особенно запомнился Красавину тот морозный ноябрьский день, когда наша комендатура покидала городок. Проводить советских воинов пришли все жители. Многие просили коменданта не забывать их, когда будет возможность, опять приехать к ним, посмотреть, как будет налаживаться новая жизнь. А один старый, худой крестьянин — пограничник искал его теперь среди людей, пришедших на Амур, — лег на дорогу перед машиной и, рыдая, говорил:

— Циньце дысюндимнь буяо ликай вомьнь![6]

Красавин объяснил ему, что японская армия разбита, что самураи сюда никогда не придут и никогда больше не вернется в городок прежняя тяжелая жизнь.

— И Чан Кай-ши не придет? — спросил старик, поднимаясь.

— Не придет, дедушка!

Старик вытер глаза рукавом халата и сложил на груди смуглые, сожженные солнцем, жилистые руки.

Шофер дал газ, и машина поехала через Амур. Красавин обернулся и поглядел на отдаляющийся берег, где стояли люди, провожая последнюю советскую машину...

...Совсем недавно над аркой, сооруженной при въезде в городок, взвилось красное знамя с пятью золотыми звездами. Сержант понял, что отныне китайцы начинают свою настоящую, новую жизнь...

Был уже час дня. Китайцы с прежним упорством, будто соревнуясь друг с другом, разбивали острые торосы, дробили их, подметали вениками лед. Изредка они поглядывали на пограничника, приветствуя его поднятием руки и выкрикивая: «Хао-ба! Хао-ба!»