Десять лет в изгнании - [25]

Он позволил публике рукоплескать ему в театре, когда со сцены прозвучали слова:

Я королей творил, отвергнувши корону,²¹⁰ —

сам же он в это время замышлял, когда представится случай, сделаться больше чем королем. Каждый день молва доносила вести о новых промахах несчастного короля Этрурии.²¹¹ Разглядывая сокровища Музея искусств и Кабинета естественной истории,²¹² он задавал по поводу рыб или четвероногих вопросы, которые не возникли бы у получившего хорошее воспитание двенадцатилетнего ребенка; меж тем царедворцы выдавали их за доказательства его острого ума. По вечерам его отвозили в дом министра внутренних дел, где общество состояло из новоявленных светских дам вперемешку с танцовщицами из Оперы;²¹³ свежеиспеченный король, несмотря на всю свою набожность, предпочитал танцевать с этими последними, а назавтра присылал им в знак своей благодарности прекрасные и поучительные книги, призванные довершить их образование. То была удивительная пора в жизни Франции — пора перехода от революционных обыкновений к обыкновениям монархическим; смешные стороны тех и других превосходно уживались меж собой, а поскольку первым была точно так же чужда независимость, как вторым — достоинство, беспринципная власть, не брезговавшая ни тем, ни другим наследством, без труда усваивала себе черты обоих.

14 июля того года, о котором я веду речь, Франция в последний раз отпраздновала годовщину Революции;²¹⁴ в напыщенном воззвании три консула напомнили нации обо всех благодетельных последствиях этого дня. Между тем в душе первый консул поклялся уничтожить их все без изъятия. Он намеревался значительно увеличить налоги, выстроить во Франции множество новых Бастилий,²¹⁵ обрекать неугодных на изгнание и заключать их в темницы без суда и следствия, оставив далеко позади беззаконие Людовика XIV; впрочем, этот человек всегда поступал именно так — сегодня давал обещание, а завтра его нарушал. Сборник его воззваний и манифестов — книга в высшей степени странная; это форменная энциклопедия противоречий, которая призывает подданных одновременно к войне и к миру, восхваляет вместе просвещение и предрассудки, свободу и деспотизм, превозносит и бранит разом все правительства и все религии.

Один остроумный человек заметил, что Бонапарт носил ад в сердце и хаос в голове; первое, возможно, справедливо, второе же сомнительно, ибо, как бы беспорядочны ни были речи Бонапарта, цель его оставалась предельно ясной. Чем больше путаницы он вносил в мысли всех и каждого, тем лучше понимал их интересы и с тем большей легкостью рассчитывал ими воспользоваться.

Примерно в то же время он, отправляя генерала Леклерка на Сан-Доминго, назвал его нашим зятем. Это королевское «мы», превращавшее всех французов в собственность этого семейства, произвело на меня самое гнетущее впечатление.²¹⁶ Бонапарт потребовал, чтобы его хорошенькая сестра отправилась со своим супругом на Сан-Доминго, и это подточило ее здоровье.²¹⁷ Удивительное проявление деспотизма со стороны того, кто в собственной семейной жизни очень мало походил на человека строгих правил! О морали он вспоминает лишь тогда, когда видит возможность с ее помощью смутить одних и обольстить других. От людей к нему близких я знаю, что в ранней юности он с удовольствием заставлял своих сестер подниматься с постели во время болезни, разлучал братьев с их женами, — одним словом, показывал свою власть, чиня мелкие неприятности родным, в ожидании той поры, когда судьба позволит ему сделаться бичом всего человечества.

С вождем негров, Туссеном-Лувертюром, Бонапарт впоследствии подписал мирный договор.²¹⁸ Туссен был преступник, но это не помешало Бонапарту заключить с ним мир на определенных условиях и тотчас их нарушить. Туссена привезли во Францию и заточили в тюрьму, где он вскоре нашел самую жалкую смерть. Возможно, об этом своем злодеянии Бонапарт даже не вспоминает, ведь оно навлекло на него меньше обвинений, чем все остальные черные дела. Его совесть беспамятна, ибо в мире, возможно, нет другого человека, которому были бы так же чужды угрызения совести. Для него не существует ни добра, ни зла, существуют лишь удачные или неудачные расчеты. Не думаю, чтобы он почитал человеческую натуру способной на что-либо иное.

Оказавшись в здании Монетного двора в Петербурге, я была поражена мощью машин, приводимых в движение единой волей; все эти молоты и наковальни походят на ненасытных людей или, скорее, хищных животных; дерзните пойти против них, и они вас уничтожат.²¹⁹ Однако за всем этим мнимым буйством стоит точный расчет; всеми этими пружинами управляет одна-единственная рука. Зрелище это могу я назвать символом тирании Бонапарта: он истребляет тысячи людей так же безжалостно, как эти молоты бьют по меди или серебру, а прислужники его по большей части так же бесчувственны, как дерево и железо, действующие лишь по чужой указке. Невидимый источник движения покорных человеческих машин — дьявольская воля, которая, расчислив наперед все последствия, превращает нравственную жизнь в раболепное орудие деспотизма. Довершим сравнение: в обоих случаях, дабы прекратить работу всего механизма, довольно остановить ту руку, которая приводит его в действие.