Десять лет в изгнании - [17]

революционный дух сохранял все свое грозное могущество, однако представал в обличье весьма цивилизованном. После, когда все стала решать сила, у Бонапарта пропала нужда в подобных уловках, однако на первых порах он старался не всякий раз показывать когти.

Я остановилась на портрете г-на де Талейрана, потому что именно он первый внушил Бонапарту мысль восстановить ордена, титулы — все, чем можно награждать подданных, теша их тщеславие. Посвящая Бонапарта в тонкости самолюбия старинной знати, г-н де Талейран льстил себя надеждой подчинить его своему влиянию; но он плохо знал этого человека, если надеялся таким образом забрать над ним власть. Бонапарт охотно извлек бы пользу из чужого тщеславия, однако так же охотно он при необходимости растоптал бы всякого, чьим советам последовал.

Если г-ну де Талейрану были вверены иностранные дела, то Фуше, назначенный министром полиции, ведал революционерами, входившими в состав Бонапартова правительства; христианнейшим королям случалось порою брать себе двух духовников, дабы совесть их была исследована во всех подробностях, Бонапарт же взял себе в помощники двух министров, представляющих старый и новый порядки, дабы иметь в своем распоряжении средства двух противоположных макиавеллических систем. Во всех своих назначениях Бонапарт всегда исходил из одного и того же принципа: он брал людей, так сказать, справа и слева, из аристократов и из якобинцев; меньше других нравилась ему партия умеренных, иначе говоря, друзей свободы, ибо она состояла из редких людей, сохранивших убеждения. Он гораздо охотнее имел дело с людьми, преданными интересам роялизма либо запятнавшими себя связью с мятежной чернью. Он готов был даже включить Барера в члены Государственного совета и отказался от этой затеи, лишь увидев, какое отвращение вызвала она у его окружения; а ему так хотелось показать, что он способен оживить всех покойников и укротить всех живых. Пришлось ему ограничиться малым — поручить Бареру издание газеты «Мемориал», призванной обвинять Англию в безнравственности, и вот человек, подсказывавший слова палачу, человек, прозванный Анакреоном преступления, дерзнул поднять свою грязную руку на ковчег Господень;¹⁴⁷ Бонапарту не пришло в голову, что при виде подобных атак нация может встать на защиту неприятеля.

Одна из особенностей правления Бонапарта — глубочайшее презрение ко всем духовным богатствам человеческой природы: добродетели, душевному благородству, вере, энтузиазму; все эти свойства он именует вечными врагами континента. Он хотел бы свести способности человеческие к силе и хитрости, всё же остальное считает глупостью либо безумием. Англичане раздражают его в первую голову тем, что нашли способ одерживать победы, не теряя достоинства, а ведь Наполеон хотел бы убедить весь мир в том, что это вещь невозможная. Эта сверкающая точка на земном шаре с самого начала царствования оскорбляла его взор. Для того чтобы затянуть Англию в свои сети, он решился на поступок по видимости мирный. Он адресовал письмо напрямую королю Англии, однако ответил ему, в согласии с английскими обычаями, министр лорд Гренвил.¹⁴⁸ В числе причин, препятствующих заключению мира между Францией и Англией, лорд Гренвил назвал то обстоятельство, что власть первого консула ограничена пределами его жизни, а мирный договор невозможно заключать с властителем столь недолговечным. Слова эти больно ранили первого консула, так что сочинитель, которому поручено было напечатать в «Монитёре» ответ лорду Гренвилу, привел, среди прочего, следующий довод: «Что же касается до жизни и смерти Бонапарта, то над ними, милорд, вы не властны». Не один раз пугали нас бесконечностью земного существования Бонапарта. Впрочем, если таково было одно из условий его договора с дьяволом, людям следовало бы прекратить плодиться и размножаться, дабы он, не желающий знать никого, кроме себя самого, остался бы и впрямь один в целом свете.

С первого года царствования Бонапарта приближенные осыпали его самыми неумеренными похвалами; особенно отличились члены Института, вздумавшие сказать первому консулу, что храбрость изменяет ему в одном-единственном случае — когда его превозносят до небес. Нельзя даже сказать, что Бонапарт выслушивал эти льстивые и лживые речи из любви к славе.¹⁴⁹ Единственное, что ему потребно, — это власть, и если он предпочитает подобострастные похвалы похвалам правдивым, то лишь потому, что первые свидетельствуют о покорности подданных, вторые же обличали бы в восхваляющих независимость ума. Что бы он ни говорил, он слишком уповает на силу, чтобы обращать внимание на потомство, над которым сила эта не властна. Он верит, и не без оснований, что потомство обратит внимание на него, однако в самой идее посмертной репутации есть нечто чересчур идеальное, чтобы подобный человек пожертвовал ей хоть одной из радостей, способных потешить его тщеславие при жизни.

Не думаю, чтобы, встав во главе государства, Бонапарт сразу начал вынашивать замысел создания всемирной монархии, зато я думаю, что он говорил правду, когда вскоре после 18 брюмера объявил одному из моих друзей: «Чтобы покорить воображение французской нации, следует каждые три месяца совершать нечто новое; кто не идет вперед, обречен на гибель». Он поставил себе за правило всякий день отнимать у Франции еще толику свободы, а у Европы — еще частицу независимости, однако исполнение этого плана зависело от обстоятельств. Если преграда была чересчур высока, он шел в обход; если встречный ветер дул чересчур сильно, он останавливался. Человек этот, от природы столь нетерпеливый, умеет, когда нужно, замирать без движения; это — черта итальянская, ибо итальянцы умеют сдерживать себя ради обладания предметом их страсти, словно и предмет этот избран совершенно хладнокровно.