Десять лет в изгнании - [11]

Поскольку я никогда не понимала, как можно заниматься политикой, не питая любви к свободе, переворот 18 брюмера удручал меня всякий день все сильнее; всякий день до меня доходили известия о новом проявлении высокомерия или коварства со стороны человека, который постепенно захватывал все больше власти. Я, как могла, боролась с охватившим меня чувством, но, что бы я ни делала, оно воскресало с новой силой. Тирания то подкрадывалась тайно, то наступала открыто, но мне казалось, что с каждой минутой она тяготеет над нами все сильнее и скоро мы лишимся какой бы то ни было свободы в области нравственной.

Пятидесяти депутатам, представлявшим Совет старейшин и Совет пятисот, было поручено рассмотреть Конституцию, по которой предстояло жить Франции,¹⁰¹ и те самые люди, которые совсем недавно выпрыгивали из окон оранжереи под угрозой штыков Бонапарта, теперь принялись так серьезно обсуждать статьи новой Конституции, как если бы у них осталось хоть малейшее политическое влияние. Генерал Бонапарт не имел ничего против подобных обсуждений, ибо знал, что для французов право отстаивать свои идеи значит куда больше, чем возможность воплотить их в жизнь. Он охотно дозволял людям, привыкшим говорить с трибуны, растрачивать энергию на произнесение речей, когда же теория чересчур близко подходила к практике, он грозил ораторам, что потеряет интерес к вопросам, их занимающим, иначе говоря, разрешит эти вопросы силой. Бонапарт и сам большой охотник поговорить. Желая скрыть свои намерения, он предпочитает не молчать, а обрушивать на собеседников целый поток взаимоисключающих рассуждений, позволяющих прийти к самым противоположным выводам. Он охотно слушал разглагольствования членов комитета, полагавших, что учреждение нового сословия ничем не отличается от сочинения новой книги; ведь о сохранении прежних сословий, о сбережении некоторых привилегий, об уважении к старым законам или даже обычаям не шло и речи. Революция расчистила Бонапарту поле действия, так что ему осталось сражаться лишь с рассуждениями, а этого оружия он нисколько не боялся и при необходимости выставлял против него некую пламенную галиматью, которой сообщали предельную ясность штыки, ее подкреплявшие.

Каждый вечер мне рассказывали об этих заседаниях, которые могли бы показаться забавными, когда бы от них не зависела судьба рода человеческого. В людях, еще недавно выказывавших революционную суровость, начали обнаруживаться признаки подлого раболепства, присущего царедворцам; по всему было видно, что личный интерес — настоящий Протей, способный принимать самые многообразные формы.

Все ожидали, что Конституция, о которой во время Революции так часто упоминали как о ковчеге завета, призванном соединить все партии, уже готова, и Сьейес тотчас предъявит ее на всеобщее обозрение, однако выяснилась вещь странная и удивительная: сочинитель Конституции так и не собрался ее написать.¹⁰² Сьейес все хранил в своей памяти, словно собирался заменить Конституцию своей собственной персоной, а поскольку, видя, что его не понимают, он немедленно приходил в сильнейшее раздражение, постичь суть его идей было особенно затруднительно. Однажды некий юноша, движимый самыми добрыми побуждениями, попросил Сьейеса разъяснить некое место в одной из его брошюр. «Прочтите ее еще раз», — отвечал Сьейес и с недовольным видом отворотился от спрашивающего.

Генерал Бонапарт очень быстро взял из системы Сьейеса то, что ему требовалось, а именно отмену выбора депутатов всей нацией. Сьейес предложил составить списки людей, имеющих право быть избранными, из которых Сенат мог бы выбирать представителей народа, именуя их трибунами и законодателями. Сьейес, разумеется, изобрел эту систему не для того, чтобы установить во Франции деспотическое правление. Он замыслил также и некоторые противовесы, призванные смягчить изъяны новой системы, однако Бонапарт, нимало не беспокоясь о противовесах, усвоил самое главное: выборов быть не должно! Метафизика Сьейеса укрывала, как плащ, или, скорее, как туман, намерение Бонапарта, мечтавшего лишь о власти. Выборов быть не должно — так велел Сьейес.¹⁰³

Итак, не военный, а философ отказал гражданам в праве избирать своих представителей — том единственном праве, благодаря которому общество может влиять на власть. Право это подобно чистым водам, животворящим государство, тогда как несменяемые палаты подобны прудам, в чьих стоячих водах легко завестись порче. Монархии, а быть может, даже республике потребны государственные должности наследственные и пожизненные, потребна консервативная аристократия, однако утверждением налогов должны заниматься представители, выдвинутые самой нацией.

Убедившись, что он имеет дело исключительно с наемными служащими, назначенными на свои посты другими наемными служащими, генерал Бонапарт уже не сомневался в своем могуществе. Громкое звание трибуна обеспечивало своему владельцу жалованье в течение пяти лет;¹⁰⁴ славная должность сенатора сохранялась за получившим ее счастливцем пожизненно; Бонапарт очень скоро понял, что одни пожелают приобрести те преимущества, которые другие захотят за собой сохранить. В государстве больше не осталось никого, кто получал бы какие-либо права непосредственно от народа. Своего рода обходной маневр, заключавшийся в том, что право назначать трибунов и законодателей было предоставлено Сенату, давал Бонапарту лишь еще большую уверенность в собственной власти. Все эти разные палаты, рождающиеся из одного и того же источника, подтверждали не что иное, как лицемерие деспотизма, рядящегося в разные одежды. Генерал Бонапарт приказывал, чтобы его собственную волю объявляли ему на разные голоса вечно мудрый Сенат, по заказу бурный Трибунат и поневоле молчаливый Законодательный корпус, и этот-то трехчастный хор и призван был изображать нацию, хотя единственным его корифеем был один и тот же властитель. Когда дело было сделано, первый консул наградил Сьейеса поместьем, с тем чтобы выставить философа падким до материальных благ и таким образом окончательно лишить его популярности.