Десять дней в море без еды и воды - [21]

«Девять ночей бдения по усопшему», — с содроганием подумал я, будучи уверен в том, что сейчас у нас дома в Боготе, в районе Олайя, собрались все друзья моей семьи. Сегодня последняя ночь оплакивания покойника. Завтра разберут домашний алтарь и потихоньку начнут свыкаться с моей смертью.

До этой ночи у меня еще теплилась смутная надежда. Но, сообразив, что мои родные считают эту ночь девятой после моей смерти, последней ночью бдений по покойнику, я почувствовал себя всеми покинутым. Пожалуй, самым разумным было бы сейчас лечь и умереть. Я лег на дно плота и собрался было произнести вслух: «Больше не встану!»

Но слова застряли у меня в горле. Я вспомнил школу. Поднес к губам образок Девы Марии дель Кармель и начал мысленно читать молитвы, как, по всей вероятности, делали сейчас дома мои родные. И мне стало хорошо, ибо я понял, что умираю.

На десятый день еще одна галлюцинация — земля

Девятая ночь оказалась самой длинной из всех. Я лежал на плоту, волны мягко плескались о борт. Я был не в себе. Каждая волна, стукавшаяся о плот возле моей головы, напоминала мне о катастрофе. Об умирающих говорят, что они заново проживают свою жизнь. Нечто подобное происходило в ту ночь и со мной. Я снова лежал вместе с Рамоном Эррерой на корме эсминца между холодильниками и электроплитами и, заново проживая в бреду полдень 28 февраля, видел Луиса Ренхифо, стоявшего на вахте. Всякий раз, когда волна плескалась о борт, я чувствовал, что поклажа разлетается в разные стороны, а я тону, но отчаянно пытаюсь выплыть на поверхность.

А после минута за минутой повторялись дни тоски и одиночества, страданий от голода и жажды. Они мелькали отчетливо, как на киноэкране. Сперва я падаю. Потом товарищи кричат, барахтаясь возле плота. Потом голод, жажда, акулы и мобильские воспоминания — все проходило передо мной длинной вереницей образов. Я пытался удержаться на палубе. Вновь оказывался на эсминце и привязывался, чтобы меня не смыло волной. Я привязывался так крепко, что у меня болели запястья, щиколотки и особенно правое колено. Но как бы крепко ни были затянуты веревки, набегавшая волна все равно утаскивала меня на дно моря. Очнувшись, я понимал, что выплываю на поверхность. Плыву, задыхаюсь, но все же плыву…

Два дня назад я раздумывал, не привязаться ли мне к плоту. Теперь это стало необходимым, но я не мог найти в себе силы встать и нашарить концы веревочной сети. Я был невменяем. Впервые за девять дней я не осознал своего положения. Если представить мое тогдашнее состояние, то надо считать просто чудом, что в ту ночь меня не смыло волной. Перевернись плот, и я, пожалуй, счел бы это очередной галлюцинацией. Решил бы, как неоднократно решал в ту ночь, что я вновь падаю с корабля, и моментально пошел бы на дно кормить акул, которые девять дней терпеливо дожидались за бортом своего часа.

Но в ту ночь меня опять хранила судьба. Я лежал в бреду, вспоминая минуту за минутой девять дней моего одиночества, но, как я теперь понимаю, рисковал не больше, чем если бы успел привязаться к плоту.

На рассвете подул холодный ветер. У меня поднялась температура. Я весь горел и дрожал, меня бил страшный озноб. Правое колено начало болеть. Из-за морской соли рана не кровоточила, но и не заживала, оставаясь такой же, как в первый день. Я все время старался не травмировать колено. Но этой ночью я пролежал на животе, и колено, упиравшееся в дно плота, болезненно пульсировало. Теперь я уверен, что эта рана спасла мне жизнь. Сперва боль была смутной, как в тумане. Потом постепенно пришло ощущение своего тела. Я почувствовал, что холодный ветер обдувает мое разгоряченное жаром лицо. Сейчас я понимаю, что в течение нескольких часов нес какую-то ахинею, разговаривая с друзьями, ел мороженое с Мэри Эдресс в кафе, где оглушительно гремела музыка.

Прошло Бог знает сколько времени. Голова раскалывалась, в висках стучало, кости ломило. К опухшему, парализованному колену невозможно было прикоснуться. Казалось, оно у меня больше, гораздо больше всего остального тела.

Лишь на рассвете я осознал, что нахожусь на плоту. Но сообразить, сколько времени я провалялся в бреду, не смог. Поднатужившись, я вспомнил, что на борту нацарапано девять черточек. Но когда я провел последнюю? Забыл… Похоже, с той минуты, как я съел корешок, запутавшийся в сетке, прошла целая вечность. А может, корень вообще мне приснился? Правда, во рту еще оставался его сладковатый привкус, но, пытаясь вспомнить, что мне довелось съесть за последние дни, я напрочь забывал про этот корень. Впрок он мне явно не пошел. Хотя я съел его целиком, в желудке все равно было пусто. Силы иссякли.

Сколько дней прошло с тех пор? Я понимал, что сейчас утро, однако не мог понять, сколько ночей я пролежал трупом на дне плота, ожидая смерти, которая казалась мне еще более недосягаемой, чем земля. Небо заалело, как на закате. И тут я вконец запутался. Я даже перестал понимать, утро сейчас или вечер.

ЗЕМЛЯ!

Изнемогая от боли в колене, я попробовал изменить позу. Хотел перевернуться, но не смог. Я был настолько изможден, что мне казалось нереальным встать на ноги. Тогда я уперся руками о дно плота, перевернулся, плюхнулся на спину и положил голову на борт. Судя по всему, светало. Я взглянул на часы. Было четыре утра. В это время я обычно сидел на корме, вглядываясь в даль. Но сейчас я потерял надежду увидеть землю. А потому продолжал смотреть в небо, которое из ярко-красного постепенно становилось бледно-голубым. Воздух по-прежнему был холодным, меня знобило, а в колене пульсировала боль. На душе было препогано. Это ж надо — даже умереть не смог! Я обессилел, но был без сомнения жив. При мысли об этом меня охватила тоска. Я думал, мне не удастся пережить ночь, а все, оказывается, осталось по-прежнему. Я по-прежнему мучился на плоту и встречал новый день, очередной пустой день, не суливший мне ничего, кроме адского пекла и стаи акул, которая начиная с пяти часов будет дежурить у плота.