Дешевка - [81]

Имоджин пошла туда, откуда доносились звуки телешоу «Сегодня»,[108] безошибочно узнаваемого по голосам Кэти Ли Гиффорд[109] и Ходы Котб.[110] Квартира Молли была воплощением уюта. Вдоль стен выстроились стеллажи с книгами на всевозможные темы, начиная от искусства и заканчивая модой и историей. Среди них стояли и биографии великих модельеров двадцатого века. Между полками проглядывали сделанные на заказ обои с викторианскими розами. На полу слоями лежали персидские ковры, но скрытый ими паркет все равно слегка поскрипывал под каблуками. Старинные напольные часы красного дерева остановились, их стрелки торчали в разные стороны. Не прищуриваясь, Имоджин не могла понять, показывают они шесть часов или половину первого. На чудесной кованой каминной полке стояли старые полароидные снимки со старых фотосессий, прислоненные к длинным белым свечам. Над ними располагалась самая любимая картина Имоджин в этой квартире, подлинник Эдварда Хоппера[111] «Прямой путь» — провинциальный проезжий тракт, отлого поднимающийся в пасторальный городок, написанный маслом. Последние полтора года картина выставлялась в музее американского искусства Уитни, и Имоджин обрадовалась тому, что она вернулась. Вдобавок название этого художественного произведения было извечной мантрой Молли: «Всегда выбирай прямой путь». Каждый раз, глядя на картину, Имоджин открывала в ней для себя что-то новое. Сегодня ее вдохновило то, что эта дорога вела прочь от суеты большого города. Прочь от Евы.

Большую часть комнаты занимала огромная, обитая темно-зеленым бархатом тахта «Честерфилд», на которой лежало не меньше двадцати диванных подушек. В обществе шептались, что есть человек, который каждый день приходит их взбивать. Дочь школьной учительницы Имоджин всегда этому поражалась. Только представьте, специальный человек, нанятый исключительно для того, чтобы взбивать подушки!

Среди этих больших подушек обнаружилась Молли, устремившая взгляд на то, что, судя по тонкой прозрачной пленке, все еще прилепленной к экрану, было относительно новым, очень тонким и плоским телевизором. Чтобы привлечь к себе внимание, Имоджин шаркнула ногой и кашлянула, и Молли, повернув в ее сторону голову с серо-стальными волосами, собранными в элегантную прическу-пучок, как у балерины, неуверенно улыбнулась. Даже в семьдесят ее лицо оставалось гладким благодаря тому, что она полвека неукоснительно избегала солнца. Молли была, как всегда, одета в черное — пижама из магазина Olatz отличалась таким кроем, что походила на сшитый на заказ брючный костюм, броский, классический, очень крутой. Его дополняло единственное цветное пятно — винтажное колье от Шанель: четыре расположенные близко друг к другу нити красного бисера.

Прославленная прямая осанка Молли, выработанная еще в школе-пансионе, оставалась все такой же идеальной. Имоджин показала глазами на картину:

— Вам ее вернули.

— Да, — сказала Молли с заученным восхищением. — Комната без нее выглядела незавершенной, правда? Ну не глупо ли — верить, что картина может придать завершенность помещению… или личности? Эдвард Хоппер любил писать маслом. Он никогда особо этим не зарабатывал, но любил. Деньги ему приносили в основном рекламные иллюстрации, ты знала об этом? Он ненавидел их делать, зато мог платить по счетам. А вот писать подобные картины он действительно любил.

— Вы прекрасно выглядите, — сказала Имоджин, слегка покривив душой. Молли выглядела усталой. Темные полукружья под глазами были единственным несовершенством ее лица, в остальном совершенно безупречного. Имоджин ощутила ее запах — смесь дорогого табака и аромата «Джой» от Жана Пату. — Я вам звонила, — настойчивее, чем собиралась, произнесла Имоджин.

Молли потянулась и накрыла ее руку своей.

— Выкурим по сигаретке? — спросила она тем же тихим голоском, который Имоджин слышала по телефону.

Имоджин покосилась на свою грудь, думая о раке, слегка покачала головой, сообщая Молли, что той предстоит курить в одиночестве, и опустилась на невозможно большую тахту. Просто оттого, что Имоджин сидела рядом с Молли, она чувствовала себя спокойнее — ей казалось, что все в мире еще может наладиться и войти в правильную колею.

Старшая из женщин придвинула к себе переполненную окурками лиможскую фарфоровую пепельницу, бледно-зеленую, с золотыми листьями, достала откуда-то из складок тахты помятую пачку «Данхилла». Окно было приоткрыто, чтобы в него мог уходить дым, и роскошные тяжелые сиреневые занавески из плотного ситца колыхались на легком ветерке, как бурлескные танцоры. Они молчали, пока Молли не выдохнула после первой затяжки. Им было спокойно в этом невесомом привычном молчании. Имоджин мысленно распахнула объятия потянувшемуся в ее сторону дыму, будто он — давно потерянный друг, с которым, возможно, ей не суждено встретиться вновь.

— Как у тебя дела, дорогая? — спросила Молли.

Конечно, она знала, что случилось с «Глянцем», и знала, что Имоджин знает, что ее уволили из «Моды». Имоджин не хотелось углубляться в вызывающие неловкость детали, но она ничего не смогла с собой поделать. Она выложила Молли все: и про шок от возвращения в журнал, и про ужас, который вызывало у нее беспардонное поведение Евы, и про то, как та помыкает персоналом.