Десант - [39]

Он уже догоняет своих, когда становится совсем скверно. Сзади прекратился минометный огонь. Сзади крики гитлеровцев. Оглянувшись, видит солдата, стоящего на крыше блиндажа. Атаковали, значит, пустой блиндаж, захватили и теперь видят их.

Он поднимается в полный рост. Прятаться уже глупо. Все на виду. Догнав, поднимает свою группу.

— Бегом! Бегом! Во всю мочь.

Вместе с пулеметчиком обгоняет раненого и поводыря. Хорошо хоть успели на километр уйти от мостика. Пока оттуда догонят, они постараются прорваться через немецкую группу, соединившуюся на шоссе. Железняков и не думает, что это невозможно — бой четверых против двадцати. А может, и против сотни. Измученные против свежих. Три ствола против десятков. Но… но… но… ничего другого не остается, бой ведешь в любых условиях. А залечь и умереть — это всегда успеется.

Повезло. На войне всегда кому-то везет, часто получается то, что никогда не может получиться в тихие мирные дни.

Фрагмент памятника десанту 1154-го полка на Варшавское шоссе.

Немцы, стоящие на блиндаже, — их там уже человек десять — решили остановить убегающих минометным огнем.

— Фойер, — орут они, — фойер… фойер…

За километр слышно, так вопят.

И мины как по заказу ложатся перед железняковской группой. Густо ложатся, минометов пять лупят, не меньше.

Этот огонь может остановить кого угодно. Отсечь, остановить, заставить залечь. Он не может остановить четверых — ошалевших, хрипящих, бегущих прямо в дым и огонь, не имеющих ни одного шанса на жизнь.

Гитлеровцы сзади опять переносят огонь, опять кладут мины перед бегущими, опять перед ними, опять. А те уже сходятся с противником на шоссе. И немецкие мины бьют по немцам, которые совсем не хотят умирать из-за четверых, которым все равно никуда не уйти.

В брешь, пробитую минами, все четверо проходят беспрепятственно.

— Как дела? — хлопает Железняков раненого по спине, обгоняя его после того, как на гребне холма остался с немецким пулеметом, дострелял последние патроны и бросил его — пусть фрицы берут свои немецкие трофеи. Теперь он налегке догнал группу. — Награду обеспечиваешь? — поддевает он еще, видя, что тот выбился из сил, крепится из последнего. — За тобой награда, не забудь!

Раненый мычит что-то радостное. Ответить не может: в зубах закушен ремень. Но он уже слышит близкую перестрелку. Значит, добежали. Перед ними полк. Жизнь, значит. Жизнь. Пусть смеется лейтенант. Он бы и сам посмеялся. И стыдно, конечно. Действительно, нагородил — награду за него дадут, подумаешь, какой маршал.

Железняков что-то орет, размахивая наганом, в котором не осталось ни одного заряженного патрона, зовет куда-то на прорыв, требует, чтобы его отпустили, он один покажет всем, как надо воевать. Веселые круглые глаза капитана Кузнецова смотрят на него б упор насмешливо и сочувственно.

— Лейтенант, ты пьян. Отдохни минут десять, потом поговорим.

Он пьян? Да ни в одном глазу. А тут все трусы, трусы, трусы! Он — лейтенант Железняков — заставит их воевать!

— За мной! — орет он и лезет из окопа наверх.

Трое солдат с трудом скручивают его, сваливают на дно окопа и садятся на него сверху. А он выгибается, кричит, пытается укусить кого-то за валенок.

— Я арьергард! — бьется он. — Я арьергард!..

— Сорвало парня с нарезки, — нагнувшись к борющимся с обезумевшим лейтенантом солдатам, говорит Кузнецов. — Истерика. Не выпускайте. Пригладьте его утюгом.

Глаза его печальны и мудры. Сколько этих восемнадцатилетних мальчишек было вчера вокруг него. С какой беззаветной отвагой ходили они в огонь. Капитану тридцать восемь лет. Он кажется себе стариком, не дряхлым, но старым-старым, престарелым даже, которому опыт старости позволяет понять каждого из этих юношей в каждом их порыве.

— Помните? — спрашивает он пожилого политрука. — «Я маршал Ней — арьергард великой Армии».

— Припоминаю, — усмехаясь кивает политрук, — у маршала в арьергарде никого не осталось, кроме него. А Витька наш с раненым на шее еще двоих вывел.

Они уходят за поворот траншеи — последней траншеи тысяча сто пятьдесят четвертого полка.

— Приведите «маршала» ко мне, когда остынет! — приказывает капитан на ходу.

С четырех сторон бьют гитлеровцы. С трех бьют их минометы. Им уже несколько раз казалось, что с этим проклятым окопом все кончено: ни одного выстрела не было в ответ. Но стоило по шоссе хоть взводу двинуться к Людкову, как тут же оживал окоп и осатанелым огнем сбивал их с дороги. Варшавское шоссе по-прежнему было непроходимо для немцев.

Капитан Кузнецов стоял в коротком ответвлении окопа с ручным пулеметом — тоже последним пулеметом полка — и зорко следил за Варшавкой. Высунувшись по грудь из окопа, он бил из «Дегтярева» беспрерывно. Четверо, сидя на дне окопа, заряжали ему диски, стрелял один Кузнецов. Этот пулемет — единственный теперь пулемет полка — один держал сейчас Варшавское шоссе, один выполнял ту задачу, которую третий день решал тысяча сто пятьдесят четвертый полк: не давал противнику пройти на Юхнов.

— Капитан! Капитан! — согнувшись в три погибели, подобрался к нему по окопу лейтенант Мухин. — Надо отходить, капитан!

— Отходить? Почему?

— Нас же всех через полчаса здесь перебьют, — шепчет Мухин.