Дерзкие мечты - [39]

Она не пойдет, пошлет записку, что нездорова.

Мысль о том, что она должна неподвижно сидеть, пока Аллин будет пристально разглядывать ее взглядом художника, наполняла ее душу ужасом. Она проведет с ним наедине целую вечность. Что она может сказать ему? О чем им говорить в течение такого долгого времени? Чего он ждет от нее? Допустила ли она в своем поведении нечто такое, что могло позволить ему совершить вольность по отношению к ней? Было ли это то, чего он хотел от нее? Было ли это ее желанием?

Она повернула голову на подушке и провела рукой по глазам. И как только она могла подумать такое? Разве может это быть ее желанием? Как она могла вообразить, что в этом есть какое-то удовольствие? Нет, этот путь приведет ее к опасностям и страданиям. Время пролетит слишком быстро, портрет будет закончен, и что дальше?

Вайолетт хотела бы понимать себя лучше, желала, чтобы ее характер не был столь нерешительным. Она завидовала таким женщинам, как Клотильда, которые могли всем сердцем отдаться мужчине и никогда не оглядываться назад, никогда не задавать себе вопросов о морали и разумности своих поступков. Как хорошо никогда не подвергаться пытке этих сомнений, никогда не иметь нужды лгать, не задумываться о том, можно ли взвесить радость и боль и вычислить, что из них весомее.

Как прекрасно было бы, если бы она могла просто сказать себе, что ничего нельзя сделать, что ее чувства сильнее воли к сопротивлению. Но она еще не была уверена в своих чувствах. Пока еще не была. Если она испугается и не пойдет, возможно, ей никогда уже больше не удастся увидеть Аллина.

Эта мысль придала ей сил, и она решительно покинула постель. Хлопоты по выбору и подготовке платья с нижними юбками, кружевным воротником и украшениями, а также разговоры со служанкой о прическе помогли Вайолетт убить время. Сам процесс одевания продолжался до того момента, когда она должна была выходить из гостиницы вместе с Герминой. Необходимость сохранять самообладание перед служанкой удерживала ее от того, чтобы остановить экипаж и вернуться в гостиницу.

Аллин жил в районе Ситэ — острова посреди Сены, имеющего форму нагруженной землей баржи, прикрепленной на вечной стоянке в центре реки. Дом Аллина — старинное каменное здание, узкое и темное, с водосточными трубами, имевшими вид каменных чудищ, почти разрушенных временем, — находился рядом с Нотр-Дам, словно укрываясь в его тени. Им открыла полная женщина с проницательным взглядом, в скромной одежде экономки. Она проводила их наверх по винтовой лестнице и, распахнув дверь в просторную приемную, обставленную как гостиная, объявила о прибытии Вайолетт и отступила в сторону, пропуская гостей.

Две стены высокой узкой комнаты занимали огромные окна, пропускавшие внутрь ровный белый свет с северной, несолнечной стороны. Выполненный в старинном стиле резной потолок с позолотой между тяжелыми балками потемнел от огня, в течение двухсот лет разводимого на выщербленных камнях камина, находившегося в глубине комнаты. Тяжелая старинная мебель состояла из нескольких стульев, широченного дивана, покрытого шелковыми шалями с кистями, рисунок которых напоминал персидские сады, и длинного обеденного стола у стены с высокими светильниками. В центре комнаты находился помост с креслом, покрытым темно-красной парчой. Перед помостом возвышался мольберт с чистым холстом.

Стоя у стола, Аллин сосредоточенно рассматривал серию набросков. Он повернулся и с радостным восклицанием поспешил навстречу гостям, произнося приветствия. Им были предложены пирожные с чаем или вином. Экономка тут же отправилась за подносом с угощением, а Аллин подвел Вайолетт к столу, за которым он работал.

— Прежде чем мы начнем, я хочу, чтобы вы это посмотрели.

Многочисленные наброски изображали Вайолетт с разным выражением лица: серьезным и смеющимся, сомневающимся и доверчивым, с каплями дождя на ресницах и после того, как они высохли. На одном из них Вайолетт смотрела на букет анютиных глазок, на другом она держала в руке розу. Среди набросков были фрагменты ее губ, уха, изгиба подбородка, положения пальцев в момент, когда она протягивает руку. Все было очень тщательно прорисовано, каждый рисунок подписан и датирован.

— Здесь те наброски, которые я счел достойными вашего внимания, — пояснил Аллин. Вайолетт глубоко вздохнула.

— Не могу поверить, что вы могли… но вы обманули меня. Вы настоящий художник.

— Я рисовал для своего собственного удовольствия, по памяти. Сейчас, показывая их вам, я хочу развеять ваши сомнения, что, возможно, вы не напрасно доверились мне.

Неподдельная искренность, звучавшая в его голосе, всколыхнула чувства Вайолетт. Трепетное волнение охватило все ее существо и горячей волной прилило к лицу. Преодолевая смущение, она произнесла:

— Я никогда не сомневалась в этом.

— Вы очень добры, хотя у меня были основания на это рассчитывать. Обещаю вам, что вы не пожалеете о том, что пришли ко мне.

Возвращение экономки прервало их беседу. Аллин указал на место у камина, куда следовало поставить поднос с угощением. Одарив Термину теплой улыбкой, он обратился к Вайолетт деловым тоном: