Державы Российской посол - [2]

А царь потехами не насытится. Роясь в амбаре, наткнулся на старый бот – заброшенный, рассохшийся, заваленный рухлядью. Только бушприт торчал – клыкастый морской змей. Тиммерман сказал, что бот английский, строен манером наилучшим.

– Ходить способен двояко, государь, – на фордевинд и на бейдевинд.

– И на бейдевинд? Врешь! – загорелся царь.

Вскоре Куракин услышал от немца:

– Его величество рожден под парусом. Посмотрите, сиятельный князь! На Яузе ему тесно.

Из ближних людей Петра один Тиммерман ни разу не назвал Бориса Мышеловом.

– Бей-де-винд, – шептал спальник, работая топором, воздвигая бесконечные шанцы. Привязалось слово, «Бейдевинд» – значит «против ветра». Полюбопытствовал, – пошел на Яузу, втиснулся в толпу, наблюдавшую маневры царского корабля. И верно – ловко! Не попроситься ли в матросы?

Замечтался, хватил себя топором по ноге. После того две недели пролежал.

Шли годы. Пора детства для спальника еще не минула, а царь возмужал богатырски. Наталья Кирилловна сетовала – удружил немецкий учитель, сатана пузатый! Научил своему языку, ввел в искушение. Петр пропадает в Немецкой слободе, якшается с иноземцами. А в народе ропот. Того жди, опять Софья стрельцов натравит.

Бориса тревожил дух неведомых удовольствий – от царя попахивало нездешним вином, копотью табацкой. Увы, те новые забавы спальнику настрого заказаны.

– Ты кто таков? Страж домашний, кошачий наставник. Забыл, что ль?

А то вымолвит непонятно:

– Блюди дом, Аргус неусыпный!

Борис опять взаперти, на спине и под мышками вскочили чирьи, не работник он и не солдат.

– Дай срок, в твоих коготках турки запищат, – сжалился царь. – Вот как начнем воевать…

Живого турка Борис не встречал. Из пленных, содержавшихся на Аглицком дворе Кремля, большая часть – поляки. Турок не было. На картинке визирь оттоманский топорщил усы, грозил кривой саблей. На голове – вроде одеяло, скрученное жгутом. Смешной!

Царь говорит, едва сыщется владыка сильнее турецкого султана. Цесарь римский и тот не удержал бы свой стольный город Вену, если бы не имел союзников. Борис измерил владения султана на глобусе. И точно – куда цесарю!

Неужто пойдем на турок? Аврашка Лопухин – спальник, однолеток – заржал:

– Гы-ы-ы! Царь с женой будет воевать. Гы-ы-ы! В постели.

– С какой еще женой?

– Со своей, башка тухлая!

– Женится? Не может быть!

– Угадай, кого сосватали? – пристал Аврашка и похвастал: – Евдокию, мою сестру!

– На кой ему!

Еще немного – и подрались бы спальники. Залилась труба, позвала на позицию.

Аврашка Лопухин среди комнатных царских отроков самый неповоротливый, а многое вызнает раньше всех. Кличка ему от царя – «Мешок». Бывал Аврашка мешком с овсом, с салом, с кишками поросячьими и кое с чем похуже.

Борис негодовал, злился, воображая Аврашкину сестру. Отворотясь не налюбуешься!

Царю не исполнилось семнадцати, когда его обвенчали с Евдокией. Спальники приставили лестницу к церковному окну, лазали по очереди. Евдокия рядом с Петром – крошечная, нарумяненное личико будто неживое. Похоже, куклу дали царю поиграть. А он сейчас отшвырнет ее, скинет золотом шитую ризу, оставит митрополита, попов, растолкает всех…

От старых людей Борис слышал, как, бывало, женились цари. На версту растягивался свадебный поезд. А тут в церковку загородного дворца вместилась лишь родня жениха и невесты. Рядом поле, пасутся, звякая бубенцами, коровы, пахнет молоком.

– Красавица! – доносилось до Бориса во дворце. – Приголубит царя. Теперь-то остепенится.

У Бориса в памяти – кукла, закутанная в шелка, в бархаты, в платы.

На пиру, со взрослыми, спальникам не место. Наталья Кирилловна угощала их отдельно. Аврашка, давясь пирогом с дичиной, сообщал: царевна Софья нарочно уехала на богомолье, чтобы не быть на свадьбе. Жди ноне беды. Голицыны, все трое, заступились за Софью. Санька Прозоровский, придвинув к себе жбан с медом, пророчил – потешное войско распустят. На что оно царю, коли он женатый! Хлебнули сладкого вина, загалдели, стали швыряться корками, костями.

Аврашка подливал Борису, подмигивал соседям. Борис понимал, что его решили напоить, но не противился. Все равно уж… Тоска легла на душу. Старший Хилков вон радуется, говорит, побросаю в речку фузею, ремень несносный. Пущай тонут!

– Осел ты! – крикнул вдруг Борис, расхрабрившись. – Царь самого тебя утопит.

А ведь и ему, Борису, опостылела фузея. Редко удавалось в нужный срок зарядить, снять багинет, вложить в ножны, выстрелить и вставить острый багинет обратно в ствол. Намучаешься.

Аврашка обнял, пододвинул кубок… Вино согревает, туманит, – Голицыных за столом уже с полдюжины. Смешно… Младший Хилков лепит из мякиша человечка, выудил сливу из рассола – приделал башку. Смешно…

– Бросайте фузеи, дураки! – шепчет Борис. – Бросайте! И ладно, я один с царем буду…

Обхватил кубок, осушил до дна, чтобы еще веселее стало. Полез в жбан – заесть мальвазию сливами, ощутил чьи-то пальцы. Сцепились, опрокинули жбан. Борису что-то кричали, – разобрать он не мог, голоса слились в одно пчелиное гуденье. Как был – со сливами в горсти, в праздничной бархатной ферязи до пят, – съехал на пол.

Очнулся на рассвете. Что-то копошилось под ферязью, обернувшейся вокруг ног, клевало то в колено, то в ляжку. Мышонок!